Ночью нас, лежачих, тяжелых, погрузили в санитарный поезд. Через сутки с небольшим — госпиталь в Кочетовке, что под Мичуринском. Поскольку за эти дни я не умер, то наконец стал представлять для медиков большой интерес.
Хоть и говаривал Суворов: «Пуля — дура, штык — молодец!», но та пуля, которая судьбой была мне предназначена, по отношению ко мне была не дурой. Действительно, надо же было ей ухитриться, пройдя через шею, навылет, не задеть сосуды и позвоночник. А в шее, скажем прямо, тесновато всему этому. А паралич ног и рук, как мне объяснили врачи, случился оттого, что пуля коснулась-таки позвонка, да и внутреннее кровоизлияние какие-то там нервные корешки прижало. Но, к счастью, подвижность и рук и ног стала довольно быстро восстанавливаться. Через неделю я уже потихоньку ходил, а через две уже мог самостоятельно поднести ко рту ложку с кашей…
О. Ивановский, 1941 г.
Г. Юрченко и Е. Аронов, 1943 г.
Минометный расчет на боевой позиции, 1944 г.
Фотография О. Ивановского, пробитая осколками мины 20 апреля 1945 г.
Фото находилось в кармане гимнастерки А. Филатова, погибшего в этом бою от многочисленных ран.
В. Симбуховский, командир 29-го гвардейского кавполка, 1944 г.
Кавалерист-разведчик А. Филатов, 1945 г.
Ветераны полка в г. Дубно возле склепа, где находился командный пункт.
Ветераны 29-го гвардейского кавполка.
Слева направо: О. Ивановский, И. Насонов, П. Маклаков, М. Коротков.
Слева направо: О. Ивановский, Е. Аронов, С. Ростоцкий, А. Карастоянов.
О. Ивановский и Н. Савгир возле здания бойни, в которой симбуховцы держали оборону в феврале 1944 г.
«…От Советского информбюро… наши войска освободили город Харьков… В боях отличились… конники генерала Соколова…»
Сообщение по радио подействовало на меня сильнее, чем назначенные физиотерапевтические процедуры. Вот где паши! И дивизия, и полк! Решение созрело тут же: вырваться из госпиталя как можно скорее. Пока «адрес» дивизии есть. А то уйдут опять в рейд по тылам — поди их найди.
Первый разговор с палатным врачом ничего не дал: «Рано-рано! Вечно вы, молодежь, спешите. Успеете еще свинца нахвататься».
Поделился я своими заветными мыслями с дежурившей медсестрой, симпатичной круглолицей сибирячкой Шурочкой Рябых.
— И нечего спешить, нечего. Прав врач. Вон рука правая еще не работает, левшой скоро станете.
— Да пойми, Шурочка! Надо. Очень надо. Ведь ты знаешь, это не каприз и не бахвальство. Уйдут наши опять в прорыв, по тылам — как их найдешь, как к ним проберешься?
— Ну меня-то что уговаривать…
— А что, если вот просто взять и уехать?
— Как это — уехать? А документы, а обмундирование? В пижаме, что ли, собрались на фронт бежать?
— Так что же делать, Шурочка, а?
— Знаешь что, лейтенант, поговори по душам с нашим политруком.
Утром я нашел политрука Рувимскую. Она не стала отговаривать, поняла мое состояние. Больше того, выступила моим ходатаем перед главврачом. Мне удалось получить согласие на проезд через Москву с задержкой в столице на двое суток. Чуть ли не два с половиной года я не был дома, двадцать месяцев из которых — военные. Что и говорить, несмотря на ранение, я был счастлив.
Через сутки я уже шел по знакомой тропинке от станции Тайнинка к своему дому.
— Сыночек… — только и смогли произнести вместе отец и мать. И расспросы, расспросы, расспросы.
— А твое письмо из госпиталя мы получили, — вдруг сказала мама, — Но почему почерк чужой? Вот мы и думали бог знает что.
Пришлось признаться, что еще правая рука не очень работоспособна, левой писать не научился, вот и попросил товарища по палате написать под диктовку.
В комендатуре, оформив документы, я узнал, что на улице Горького в магазине «Табак» по справке о ранении можно получить три пачки папирос. Папиросы! Я и ку-рить-то их не пробовал. На фронте махорка да табачок-самосад.
Попадались нам в деревнях деды-умельцы, такой табак делали — ни с каким фабричным не сравнишь. Из чего его делали, мудрено догадаться. Только затянешься, горло так перехватит, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.