Н у н ц и й. Слезами костер не потушишь, доктор.
О д в е р н и к. Мы не со слезами, мы на костер с песней пойдем.
Н у н ц и й. Если палач язык не вырвет. (Палачу.) Кстати, позови писца.
Палач выходит.
О д в е р н и к. Язык можно… Песни из души не вырвешь.
Появляются п и с е ц и п а л а ч.
Н у н ц и й (Скорине). Пройдут века раньше, чем кто-нибудь узнает о том, что он записал…
С к о р и н а. И все же эти века пройдут… Потомки наши…
Н у н ц и й. Потомкам долго придется ждать, поэтому послушайте сами! (Писцу.) Зачитайте!
П и с е ц (зачитывает протокол). «Еретик трижды был подтянут на дыбе и не охнул. Тогда палач прицепил к его ногам колоду и подтянул снова. Его руки и ноги выскочили из суставов, а жилы так растянулись, что колода легла на пол. Но он только заскрежетал зубами. После этого палач подсунул ему под ноги жаровню с углями. Когда ступни задымились, а камера заполнилась смрадом от жженого мяса, еретик начал вспоминать мать…»
Н у н ц и й. Вспомнил мать, вспомнит и свое имя…
П и с е ц. Дело в том, святой отец, что он вспоминал не свою мать, а вашу.
О д в е р н и к. Я бы и папу его вспомнил, да сознание ушло.
Скорина весело смеется.
Н у н ц и й (ничего не поняв). Не прикидывайтесь, доктор, что вам не страшно.
С к о р и н а. Не ощущать страха не свойственно человеку, а не уметь переносить страдания не к лицу мужчинам.
Н у н ц и й. Сегодня я еще могу помочь вам, завтра — нет. Подписывайте, доктор. (Подает бумагу.) И не ищите красивой смерти.
С к о р и н а (прочтя и возвратя бумагу). Красивая смерть способна связать настоящее с прошедшим и будущим. Позорная — никогда!
Н у н ц и й. Жаль, доктор. Очень жаль, что из-за вас ваш друг будет умирать, долго и некрасиво.
О д в е р н и к. О чем это он, Франциск?
С к о р и н а. Папский нунций ждет нашего предательства.
Н у н ц и й. Не будет предательства, умрете и вы, доктор. Умрете трудно и безвестно. Выбирайте, пока есть возможность. (Выходит.)
Возвращаются в с е у ч а с т н и к и с у д а и занимают свои места. Стражники прислоняют Одверника к стене.
И н к в и з и т о р. Как отнесся Лютер к тому, что вы издали свою библию?
С к о р и н а. Не знаю, как Лютеру, а мне приятно, что я его опередил.
С е н а т о р. Вы, пожалуй, опередите его и на костре.
С к о р и н а. Может статься и так, только нас это не породнит.
И н к в и з и т о р. Вы нарушили догмат и постановления всемирных христианских соборов и отпечатали книги Библии не в том порядке, который признан каноническим.
О д в е р н и к. Ну, так положи их перед собой в каноническом порядке, и дело с концом.
И н к в и з и т о р (кричит). Молчать!
К в а л и ф и к а т о р. Тяжелейшее преступление еретика и в том, что он отпечатал святое писание даже не на старославянском языке, а на языке какого-то дикого племени.
О д в е р н и к. Сами вы дикие.
И н к в и з и т о р. Как вы смели пойти на это кощунство?
С к о р и н а. Только по той причине, что народ мой не дикий, а язык его почти столетие является языком его державы. На нем мы говорим и поем, на нем читаем и пишем, им пользуются судьи и летописцы, на нем создается статут Литовский — один из первых кодексов Европы. В родной песне, в родном языке, в письменстве проявляется разумная природа человека. Чужая нам латина не может дать целостности и натуральности мышления.
С е н а т о р. До такого кощунства не додумались ни Эразм, ни Томас Мор, ни сам Лютер!
С к о р и н а. Горжусь, что мое переложение Библии на язык своего народа после чешского будет вторым в мире. У меня не было времени ждать, пока до этого додумаются другие.
И н к в и з и т о р. Теперь святые судьи убедились, что еретик печатал свои книги в союзе с дьяволом.
О д в е р н и к. Ну и тумак! Перед тобой же не просто книги. Перед тобой Библия! И чего бы стоила Библия, если бы на ней стояла подпись дьявола? И где вы найдете такого дьявола, который бы взялся за перевод и печатанье Библии?