— Да вот так… — Я отвел взгляд, мне почему-то стало стыдно.
Рядом с нами за стойкой сидел поэт с двойной фамилией, тот самый, с афиши фестиваля. Перед ним стояли в ряд рюмочки с разноцветными настойками, и поэт по одной брал их, изучал содержимое на просвет и, цокнув языком, решительно выливал в рот. Из угла доносились визгливые крики — две дамы спорили, обзывая друг друга «бездарностями» и «щлюхами», и, судя по накалу страстей, дело шло к ритуальному вырыванию косм. По залу бродили люди в странных нарядах — лапсердак поверх цветастых пляжных шорт, вечернее платье с обрезанным подолом, чтобы были видны армейские ботинки, костюм Бэтмена, увешанный чучелами летучих мышей.
Обычная атмосфера поэтической тусовки.
— Прошу внимания, мы начинаем! — сообщила появившаяся у микрофона Лера. — Дамы! Господа!
Поэт с двойной фамилией вылил в себя последнюю рюмку и обреченно поднялся. Когда он двинулся в сторону сцены, я едва не застонал — сейчас начнется про подводную лодку и трех бобров, или про грустного зайчика, который варил макароны в воскресенье, а также прочий хтонический ужас.
Зачем его поставили первым?
Такое надо в конец, когда гости перепьются и всем будет пофигу.
А ведь этот творцун в принципе пишет прозу, и писал тогда, когда я еще в школе буквы учил… И Борис Борисович может обратиться и к нему, ведь фамилия известная, примелькалась за много лет…
Нет, нет! Нельзя же видеть конкурентов во всех подряд!
— Эй, братан! — Петька помахал рукой у меня перед лицом. — Да ты вообще сам не свой! Происходит чо?
Густой жар стыда облизал мое лицо изнутри.
— Я… ну… — От оправданий меня спасло появление Маши.
Мелькнула в толпе знакомая головка, трехцветная прическа, и я забыл обо всем, даже о псах режима и кровавом тиране. Разве что отметил, что рядом с ней стоит Равиль Шамсутдинов, главный литературный татарин Всея Руси.
На эту должность, нигде не прописанную, но четко ощущаемую, он назначил себя сам.
Мы с Равилем жили в одном номере на подмосковной конференции «Литература свободы» два года назад, и он меня достал тем, что постоянно демонстрировал, какой он умный, а я тупой. Только благодаря моей несказанной доброте, великолепной терпимости и удивительной скромности я не оставил в комнате его труп, украшенный пустыми бутылками.
— Извини, сейчас, — буркнул я, и рванул через толпу, словно ракета.
Маша увидела меня, но тут же отвернулась и гордо вскинула подбородок.
— Привет, солнышко. — Я взял ее за руку, но она стряхнула мою ладонь, как ядовитое насекомое. — Ну чего ты? На что ты обиделась?
Шамсутдинов исчез, пока я пробивался через скопище народа, но меня это не расстроило.
— Сам подумай. Я не хочу с тобой разговаривать. — Произносилось это в сторону, будто бы не мне, но уходить Маша не спешила, так и стояла на месте, напряженная, точно пружина.
О, горды нравом девы московские, и тщеславие их превыше гор земных и облаков небесных! Понты же их, словно жемчуг из глубин морских, сверкают на солнце, а нрав дев сих подобен нраву зверя хищного, дикого, рыкающего!
Вот в чем пророки израилевы были молодцы — от женщин они держались подальше.
— Ну солнышко, я же твой котик, у меня лапки, — забормотал я, пытаясь снова взять Машу за руку, от чего она уклонилась. — Ты же такая офигительно красивая, понятное дело. Талантливая и великолепная… Ты порвешь этот фестиваль, словно горилла презерватив…
Ледяное лицо моей подружки начало понемногу оттаивать.
Со сцены неслись забористые вирши про козлов, слонов и прочий животный мир, но мы не слушали. Мы существовали в отдельной, волшебной реальности, где находились только вдвоем, видели и слышали только друг друга, и ничто не имело значения, кроме наших глубоких и невероятно искренних чувств.
— Мы же с тобой единое целое, — продолжал я, и Маша опустила голову, улыбнулась. — Между нами нет тайн и секретов, мы не можем расстаться…
Но тут я осознал, что несу, и уже сам смерзся в снежный ком, превратился в ледышку. Нет, я соврал, ведь я не смогу рассказать ей, что произошло со мной сегодня, о «молодцах из ларца» и Борисе Борисовиче, и вовсе не потому, что мне велели молчать, и не потому, что Маша не умеет держать язык за зубами.
Умеет, когда дело касается серьезных дел.
Но она ненавидит сумасшедшего тирана всем сердцем, мечтает уехать из «этой страны» (тм), поселиться в Америке, где не надо бояться полиции, где нет тупых чиновников, преступности и бедности, все богаты и счастливы. На мои попытки намекнуть, что не все в Штатах так уж радужно и что вообще неплохо бы для начала выучить английский, она огрызается, словно гиена, и злится всерьез.