Лучше бы прямую кишку нарисовали, что ли.
Ополчившуюся против кремлевского тиранства и мирового капитала, ага.
— Лева? — донеслось из-за спины, и я поспешно сунул книгу на место, словно пытался ее украсть и меня на этом застукали.
— А? — Я повернулся.
Ленка смотрела на меня, склонив русую голову, и улыбка ее была хоть и радостной, но немного растерянной. Она всегда была девушкой крупной, я рядом с ней выглядел недомерком и, естественно, комплексовал.
— Привет, — сказал я. — Где еще встретиться родственникам?
— Еще бы. — Старшая сестра хмыкнула. — Ты не пишешь, не звонишь, в гости не идешь. Ну а мне вырваться сложно, сам понимаешь. Семья — она как водоворот, не вынырнуть. Привет.
Тут мне стало до одури, до жара в ладонях стыдно.
Еще бы. Она меня постоянно звала к себе, но я последний раз навестил сестру еще в новогодние праздники. Маша тогда отказалась, заявила раздраженно, что с моими родственниками ей не интересно, я обиделся и поехал в большую квартиру в Ховрино один.
А ведь это Ленка виновата в том, что я пошел в литературу. Она когда-то писала совершенно обалденные стихи, просто невероятные, и уже в пятнадцать ездила с ними выступать, на разные семинары для молодых писателей, а я, бесталанный младший брат, смотрел на нее, завидовал и про себя шептал, что тоже смогу так же, я всем покажу и докажу, что не хуже, что тоже гений…
Она в творчестве разочаровалась очень быстро, я так и не понял тогда, почему. Перебралась в столицу еще раньше меня, обзавелась банальной работой, скучным мужем-инженером и парочкой детей.
И вот теперь я вроде бы превзошел ее, Ленку мало кто помнит кроме совсем преданных фанатов, а я весь из себя такой деятель литературного процесса, книжки выходят, номинации и премии множатся, слава типа растет… Но вот приносит ли все это счастье? Всегда мне кажется, что она все равно талантливее меня, и если снова возьмется за перо, то с легкостью опрокинет нашу поэтическую иерархию и заберется на самый верх, а я так и останусь одним из сотен прозаиков, частью пусть творческой, но толпы.
— Ну да, извини, замотался. — Я отвел взгляд.
— Родителям когда звонил? — спросила Ленка, и стыд вновь обварил меня, будто кипяток.
Звонил, ага, в прошлом месяце.
— С мамой говорил неделю назад, вроде у них все ничего… — осторожно ответил я.
— Вернуться не хочешь? Им там все сложнее, сам понимаешь.
Родители на пенсии, стареют понемногу, но… вернуться?
— Зачем? Что там делать?
— Писать можно где угодно. — Ленка сложила губы бантиком, как делала с самого детства, когда бывала недовольна. — Разве что по тусовкам и пьянкам шляться будет неудобно. Или вообще бросай ты эту литературу, возвращайся к нормальной жизни.
— Хватит советовать! Не учи меня! — Злость — спасение от мук совести, даже злость неправедная, и я вцепился в нее, словно повисший на скале альпинист в последнюю веревку. — Вся жизнь тут! Там нет ничего! Сама-то тоже не спешишь обратно. А почему?!
Она не ответила, только вздохнула и неожиданно меня обняла.
— Ты… — Я попытался вырваться, но сестра уже гладила меня по голове, как много лет назад, когда я обдирал коленку, свалившись с велосипеда, или когда мне разбивали нос в обычной мальчишечьей драке.
И я замер, ловя почти забытое ощущение — тепла, уюта, дома.
Неожиданно мелькнула мысль — а не бросить ли все на самом деле и не уехать ли на родину. Там, под холодным северным небом, я напишу «Голема Вавилонского» куда быстрее, чем в кипящем котле столицы, не отвлекаясь на гулянки, творческие встречи, презентации и остальную бессмысленную ерунду.
Раньше меня держала Маша, но теперь ее нет рядом.
Еще по пути в школу я написал ей «Давай мириться» и послал фотографию собственных ладоней — наш с ней внутренний мемчик, говорящий: «Я твой котик, у меня лапки», придуманный, когда мы только начали встречаться… Но эта стерва не ответила, даже не прочитала, как и все прочие сообщения после расставания.
Может, уже нашла себе другого «котика» и вовсю милуется с ним?
Сердце пронзила острая боль, и я подумал, что и денег дома нужно куда меньше. Снять квартиру можно за копейки, и там я буду настоящая, уникальная знаменитость, как Петров на своем Урале, и устану отбиваться от поклонниц, не испорченных столицей девиц покрасивее Маши.
— Бросай ты этот яд, — сказала Ленка, отстраняясь. — Ничего хорошего в нем нет. Отравишься — так на всю жизнь.
Я сердито запыхтел.
Ну да, бросить писать — дело нехитрое, я сам делал это несколько десятков раз. Только жить тогда на что, где брать деньги? Понятно, что на микробиологов спрос есть, и приличный, да только за годы в литературе я все забыл, выпал из профессии, и сгожусь лишь биологию в школе преподавать, а там придется биться не только с несносными детьми, но и с чудовищной бюрократией.