Но коленочки у меня подергивались и «тварь дрожащая» внутри молила об эвакуации. Через ближайшее доступное отверстие…
Ой, мама, не хватало еще обделаться прямо тут.
— Ладно, сойдет, — прервал экзекуцию Землянский. — Ведите его за мной.
Неприметная дверь в стене распахнулась сама собой, и я окунулся в полумрак другого кабинета, очень-очень большого. Приветственно колыхнулись тяжелые бордовые шторы, лукаво улыбнулся со стены огромный портрет товарища Сталина, и я услышал глуховатый голос с акцентом: «Попытка не пытка, ведь правда, товарищ Берия?»
А вот хозяин кабинета встретил меня без улыбки.
Его лицо знал не только я, но и весь мир, и звали его по-разному, кто «безумным дедом», хотя выглядел он на диво моложаво, кто «кровавым тираном», а большинство просто по имени-отчеству, Борисом Борисовичем. От звуков его фамилии нервные британские телеведущие падали в обморок, у отдельных либеральных политиков случалась истерика, и половина мира поклонялась ему словно злому богу, винила во всех неприятностях, от плохой погоды до кашля у любимой собачки.
И вот я стоял перед ним, словно маленький беззащитный зверек перед огромным удавом.
— Добрый день, Лев Николаевич, — сказал президент. — Присаживайтесь, будьте добры. Оставьте нас.
Последняя фраза предназначалась Землянскому и «молодцам из ларца».
Мы остались в кабинете вдвоем, и я мгновенно вспотел — от волнения и страха. Захотелось спрятаться под стол, чтобы только ускользнуть от этого изучающего взгляда, спокойного и невероятно уверенного.
Этот человек знал себе цену, и безумия в нем было не больше, чем жалости в голодном аллигаторе.
— Вы наверняка догадываетесь, что пригласили мы вас не просто так, — проговорил Борис Борисович, и в глазах его мелькнула насмешка.
Я вспотел повторно — о да, этот мог знать, что за ненаписанный роман хранится у меня на ноуте, над чем я страдаю по вечерам, терзая клавиатуру, мозг и томик Библии. «Голем Вавилонский». Эту задумку я вынашивал два года, и месяц назад наконец взялся за написание, чтобы укрыть под аллюзиями на времена пророка Даниила описание нашей ужасной современности, отвратительной реальности, в которой мы вынуждены обитать.
Как взялся, так и наполнился мозг мой цитатами из пророческих книг.
— Э… ну… да, — выдавил я.
Свободный творец во мне поднял лапки, «тварь дрожащая» окончательно взяла верх.
— Вы нужны нам как профессионал, как писатель, — сказал президент.
Что?
Нужны? Как профессионал? Нам?
Я ощутил, как от удивления приподнимается крышка моего черепа и бьют из-под нее струи пара, унося бешеное напряжение, в котором я провел последний час, рассеивают страх и неуверенность.
— Ведь вы писатель? — уточнил Борис Борисович. — Финалист «Громадной книги». Лауреат «Национальной бессмыслицы», трехкратный обладатель Гран-при премии «Опять 35», двукратный победитель конкурса «Расчеши язвы общества пером прозаика». Всё верно?
Титулы и звания, которыми я, восходящая звезда русской литературы, так гордился, прозвучали из его уст несколько странно, будто не имели вообще никакой ценности, были цветастыми фантиками, поддельными порочными побрякушками…
— Верно, — кивнул я.
Дрожь ушла, но на смену ей пришло любопытство. Что такой человек может хотеть от меня?
— Так вот, — президент кашлянул. — Вы понимаете, что со временем у меня очень плохо. Его просто нет.
Я автоматически кивнул — ну да, угнетением своего народа, тиранством, всяческими злодействами и подрыванием основ западной демократии нельзя увлекаться «на полставки», это занятие серьезное, с ненормированным рабочим днем.
— Поэтому сам я заняться этим делом не могу. Но оно очень сложное и важное. Необходимо… — Борис Борисович сделал паузу, и меня поразила догадка — он что, волнуется? — …необходимо написать мои мемуары. И мы думаем, что вы с этим справитесь.
Челюсть моя не просто отвисла, она упала на пол, пробила его и рухнула в подвал, где наверняка стояла аккуратная дыба, а на полочках были разложены инструменты пыточного искусства — кусачки, испанские сапожки, иглы и сверла. Нет, такое не может происходить на самом деле. Маша ушла, я напился и вижу чудовищный сон.
Я ущипнул себя за руку, да так, что дернулся… но не проснулся.
Значит, не сон.
— Но… почему я? — Произнести эти три слова оказалось так сложно, будто я пытался написать их карандашом на стекле.
— Ну как же? — Седые брови президента взлетели. — Вы же автор «Кишки реформатора». Вы — будущее русской словесности. Об этом хором поет вся литературная общественность. Разве не так?