— Ну раз норм, тогда до вечера. Бывай. — И он отключился, не услышав моего «пока».
Странная штука — дружба. Порой она существует вопреки всем объективным и субъективным причинам, точно сорняк, который прорастает там, где меньше всего ждешь, и чувствует себя отлично там, где вроде бы должен засохнуть.
***
Контора под названием «Издательство Евгении Пальтишкиной», или просто ИЕП, располагалась в одной из башен Москва-Сити, и это значило — нужно брать пропуск, ждать лифта и долго подниматься на нем в толпе офисных трудожителей.
Интересно, что бы сказал пророк Иеремия, увидев современные небоскребы, и даже не тут, а в Нью-Йорке или Шанхае? Наверняка, заплевал бы от гнева всю бороду и проклял бы загибом страшным, обозвав «наваждением диавольским»… или задумался бы, стоило ли так бичевать Ассирию и Персию, если через тысячи лет после их гибели вырос объект для бичевания еще круче, ярче, порочней, уродливей.
Евгения Пальтишкина произошла из правильной литературной семьи, ее дедушка занимался переводами еще в тридцатых. Начала она трудовой путь редактором в разных издательствах, а потом открыла свое, и показала такую деловую хватку, что фактически подмяла под себя всю современную российскую прозу.
Только фантастика ухитрилась сохранить независимость.
Издаваться у Пальтишкиной было модно, престижно, круто… но не особенно выгодно. Помню, когда я сообщил Петьке, сколько мне дали аванса за «Крылья последней Надежды», он так ржал, что едва не лопнул, а потом сказал, что столько за неделю поднимает, и это в неурожайный сезон.
И это еще мне в принципе дали аванс. Как восходящей звезде.
В приемной мне улыбнулась секретарша Инга, матерая офисная акула, умеющая перекусить автора пополам одним движением бровей. Для меня эти две линии, нарисованные так искусно, что при их виде все мастера японской каллиграфии тут же бы учинили сеппуку, сложились в иероглиф «Добро пожаловать».
— Привет, — сказал я, принимая вид подобострастный и радостный, как и положено в присутствии вершительницы литературных судеб.
— Привет, — отозвалась Инга. — Иди внутрь. У нее там есть, но тебе можно.
Она разбиралась в писательской иерархии лучше всех в столице, прекрасно понимала, кого в данный конкретный момент можно наградить презрительным взглядом, чтобы с дымящимися пятками бежал до самого Щелковского автовокзала, кого нужно усадить в уголок подождать, помариноваться часок-другой, а кого с улыбкой и приседаниями отвести к хозяйке и помчаться готовить кофе из самых дорогих зерен, таких, на которые я в магазине даже не облизываюсь.
Я глубоко вздохнул и толкнул дверь.
— Кто? — Пальтишкина глянула в мою сторону, темные глаза ее сузились, но взгляд тут же смягчился. — Ты, Лев? Заходи. Давно не виделись. Тут Денис у меня. Садись. Пока подожди.
Она была остроносой, тощей на грани анорексии и ярко-рыжей, как световая волна от ядерного взрыва, запустившая огненные пальцы под опущенные веки. Сидела у окна, за которым раскинулась роскошная панорама Москвы: проспекты, церкви, сталинские высотки, казавшиеся отсюда карликами.
А в кресле для важных посетителей возлежал морским львом писатель Тельцов.
Славился он корпулентностью, непроизносимой еврейской фамилией, которой не пользовался, усами а-ля маршал Буденный и страстной любовью к собственной великолепной персоне. В текстах неустанно обличал кровавый режим и кровавого тирана, но при этом за кровавый государственный счет ездил на литературные конференции и выставки за рубежом, да и от кровавых наград вроде «Заслуженный деятель искусства России» не отказывался.
Меня Тельцов невзлюбил сразу, с первой встречи, наверняка потому, что я не особенно им восхитился. Я тогда еще слабо ориентировался в столичной литературной тусовке, и не понял, что нужно в момент знакомства похвалить какую-то книгу сего маститого мужа, а лучше все его творчество в целом, выдавить из себя раба, а заодно пару ведер льстивой патоки, и тем самым обеспечить себе хорошее реноме.
Если эти двое узнают, где я сегодня был и с кем общался… нет, лучше даже не думать!
Я шлепнулся на стул — для посетителей обыкновенных.
— Здоров. — Тельцов небрежно сунул мне руку, похожую на свиной окорок, украшенный пятью сосисками, и продолжил монолог, до которых он был большой любитель, и даже не любитель, а профи: — Но как же можно издавать этого Фрола? Глупость же на глупости! Сравнить хотя бы с моим последним романом, «У попа была собака», где так тонко и вдохновенно использован прием кольцевой композиции, и сразу видно, кто тут мастер, а кто литературное быдло! Посконный же и двух слов не может связать, и вообще, кто он такой? — Тут рачьи, слегка навыкате глаза Тельцова преисполнились гнева, а усы зашевелились, словно щупальца агрессивного морского гада. — Лижет же задницу власти! Стыдно издавать его! Стыдно же!