Могильные стены давили. Из раза в раз они не меняются, из года в год остаются такими же однотонно-белыми и это… угнетает. Я никогда не понимал, почему Рыжий так любит это место. С самого попадания в Дом я провёл здесь достаточно времени, но никогда не считал Могильник чем-то успокаивающим. Это место ассоциировалось у меня с постоянной болью, окутывающей тебя цепкими паучьими лапками, кривой улыбкой Волка и перепуганными глазами Смерти. Это место мне не нравилось.
Что потолок, что стены — палата была одинаковой, и даже распахнутые шторы, впускающие уличную серость, не помогали. Уныло. Хотелось распахнуть форточку и закурить, вот только ни Стервятник, ни кто-нибудь из тех, кто меня сюда притащил, не додумались захватить пачечку сигарет и припрятать их мне под матрас. Да и в соседних палатах не было никого, кто дал бы прикурить. К тому же, спина всё ещё болела, так что больше двух шагов я не смогу сделать даже с костылём. Оставалось только сидеть и выворачивать шею, стараясь заглянуть в окно. Вдалеке виднелись Расчёски. Я и сам не заметил, как начал насвистывать себе под нос. Старые привычки никуда не исчезают.
Я почти задремал, когда раздался тихий неуверенный стук. Дверь в палату открылась. К моему удивлению, немного нервно оглядываясь по сторонам, словно опасаясь того, что здесь может быть кто-то, помимо меня самого, в комнату въехал Курильщик. Слегка растрёпанный и с огромными мешками под глазами, он всё равно искренне улыбнулся, когда увидел меня. Впервые за долгое время я улыбнулся в ответ.
Курильщик подъехал достаточно близко, положил на тумбу небольшой пакетик с двумя апельсинами (где он их только достал?), а потом уставился в сцепленные на коленях ладони. Мы долго молчали.
Самым обидным в нашем молчании было то, что я мог много всего рассказать. Я был готов пересказать Курильщику все пять лет на Изнанке, рассказать про Лизу, которая осталась там, поведать о том, что снова не могу перепрыгнуть и завершить тем, что у меня снова начала болеть спина. Но Курильщик бы не поверил. Не поверил бы ни в Изнанку, ни в Лизу, и только покрутил бы пальцем у виска, уезжая. Он мог бы поверить, разве что, только в больную спину, но мне это было не нужно. Это и расстраивало.
— Ну, как ты тут? — неуверенно спрашивает Курильщик, решаясь, наконец, поднять на меня глаза. Тут уж мне становится непонятно, хочется расплакаться от этого примитивного вопроса или рассмеяться. Но всё равно нахожу в себе силы ответить:
— Как видишь… сижу. На самом деле, тут так тошно, даже сигарет нет. Прикурить не найдётся? — доверительно наклоняюсь к Курильщику и последнюю фразу говорю практически шепотом. Потому что я точно уверен — у него есть. Просто не может не быть.
Он снова пугливо озирается, словно боится, что нас поймают и отведут к Акуле, который упрячет нас в Изолятор, а потом практически незаметно кивает. Я хватаюсь за свою сигарету, как астматик за ингалятор, и пока Курильщик неторопливо закуривает, я выкуриваю уже половину. Курим мы, надо сказать, тоже молча.
Но эту тишину нельзя назвать неприятной. Это скорее та тишина, которая говорит намного больше любых других слов. Тишина уютная. на мгновение в моей голове мелькнула мысль о том, что Курильщик единственный во всём Доме человек, с которым у меня такая тишина.
— Ты же знаешь о том, что произошло с Помпеем? — от его вопроса рука дергается, практически незаметно, но пепел всё равно хлопьями сыпется на больничное одеяло.
— Конечно знаю. Такие вещи тут разлетаются быстро. Не без помощи Логов, конечно.
Не могу не заметить, как от одного упоминания о Бандерлогах Курильщик сглатывает, практически незаметно, скорее по привычке, съёживается, а потом начинает пялиться в окно, хмурясь. Это не удивительно. Налёты на Фазанов никогда не были для меня секретом, а Курильщик ведь раньше был одним из них. Постоянно об этом забываю. А что касается Логов… Первое время Лэри и Конь даже настоятельно приглашали меня в свою шайку. Правда, я отказался, о чём до сих пор ничуть не жалею.
— Помню, как они только формировались, — со смешком выдаю я, чуть не подавившись табачным дымом, а мой друг переводит на меня любопытный взгляд. Сам не знаю, почему, но мне захотелось пуститься в воспоминания, — Лэри тогда, кажется, услышал что-то настолько интересное, что, пока несся на всех порах к Коню, умудрился разбить себе колени. С того времени они часто всякие сплетни разносили, и это казалось… нормальным. Но тогда их было только двое, а сейчас — целая шайка. Хотя, признаю, польза от них есть до сих пор.
Курильщик сидел молча, продолжая свои попытки посмотреть в окно, но я прекрасно понимал, что он меня слушает, и делает это очень внимательно. Потому что он был не настолько глуп, чтобы отворачиваться от человека, готового ответить на его многочисленные вопросы и что-то рассказать. Поэтому я кинул окурок в пустую вазу для цветов и воодушевлённо продолжил:
— Ты же вообще не представляешь, какого это, всю жизнь провести здесь, я прав? — Он потупил глаза и быстро кивнул, словно стыдился своего нормального, не поломанного детства, — Мне было семь, когда я сюда попал. Мираж — восемь. Тогда не было чётких сформированных стай, как сейчас, были только люди Чёрного, и люди Волка. Чёрный ужасно на него злился, потому что половина Хламовных стали Чумными. Но, надо сказать, у Волка всем нравилось. Он умел превращать всё в игру. Умел рассказывать сказки…
Курильщик сдавленно что-то буркнул. Неужели никто в Четвёртой не обговаривал с ним хотя бы самые основные аспекты? Быть этого не могло! Такую попытку, наверняка, предпринял Шакал, а зная его методы, и зная Курильщика…
— Именно благодаря Волку и Табаки как раз появились Ночи Сказок. Презабавное было время… Меня, кстати, сначала именно к Чёрному и определили, но мы приехали летом, и к началу осени я уже успел подружиться с Шакалом, и хорошо знал Стервятника и его брата. Волк отбивал меня у Чёрного с такой кровавой дракой, что даже некоторые старшие пришли на это посмотреть.
Я тихо усмехнулся этим воспоминаниям, а когда бегло взглянул на Курильщика, заметил, что он смотрит на меня во все глаза. Смотрит внимательно и слушает с таким благоговением, словно я вот-вот открою ему неизвестную никому, спрятанную за семью печатями тайну.
Вот только в один миг моя улыбка скривилась от воспоминаний о прошлом выпуске. Красная лужица, показавшаяся тогда каждому целым озером, не меньше, от которого так и не смог отмыться ни один из нас. Истеричные крики одной из уцелевших старших, Спички. Кажется, в ту ночь она сошла с ума и сразу после Дома отправилась в психушку. Но, конечно, ничего из этого своему другу я не решился сказать.
Я помрачнел, и от Курильщика это не укрылось, он стал смотреть на меня ещё внимательнее. Говорить совсем расхотелось, поэтому я только грубовато бросил:
— А с девушками мы не общались, потому что за такое общение прошлые старшие сильно поплатились. Мы просто не хотели повторять чужих ошибок. Чёрт знает, что Слепой решил нагородить… Может, и он умом тронулся…
Я облизал губы и почувствовал, как в горле пересохло. Курильщик, кажется, хотел спросить о чём-то ещё, но вовремя понял, что рассказывать я больше не намерен. Поэтому просто протянул ещё одну сигарету. Мы закурили, и в палате снова повисла тишина.
— Слушай, Курильщик, — не вынимая сигареты из зубов тяну я, хотя уже чувствую, что вот-вот обожгусь, — ты же хорошо рисуешь, я прав?
Он снова кивает. В моей груди разрастается какое-то странное, давно забытое чувство надежды. Я стараюсь сделать вдох, но мне всё равно кажется, что это чувство вот-вот разрастётся до невозможных размеров и поглотит меня целиком. Странная это вещь, надежда. И пугающая.
— А если я попрошу тебя нарисовать одного человека… Но только по памяти. Ты сможешь?
Я вижу, как он мнётся. Потерянный взгляд мечется из стороны в сторону, пальцы цепляются за коляску. Неужели откажет?
— Ну, это сложнее, чем рисовать с натуры, — Нет, только не это… Не смей отказывать мне, Курильщик! — но я могу попробовать.
От переизбытка чувств я улыбаюсь и давлюсь сигаретным дымом. Пока я откашливаюсь, Курильщик достаёт из рюкзака, в котором притащил апельсины, блокнот и карандаш. Теперь надо решить, как описать ему Лизу, чтобы он не задавал лишних вопросов.