— У меня отцовские глаза. Каждый раз, когда смотрю в зеркало, вижу не себя, а его…
Вижу, как он кричит на меня, когда погибает мама. Вижу, как он… как он пьяный перебивает Джеку ногу какой-то ржавой арматурой. Вижу, как он совершенно спокойно подписывает документы, пока мы собираем вещи — очень хотелось добавить, но Змея не решилась произнести ни звука, настолько это было сокровенным, потаённым и недоступным для Волка, поэтому набрала в лёгкие как можно больше воздуха и после тяжёлой паузы добавила:
— А я не хочу всего этого видеть.
В горле встаёт ком, который мешает говорить, но мысли всё ещё идут полным ходом, одна за другой, выхватывая из глубин сознания всё больше и больше не самых приятных картин. Змею начинает мелко трясти, и она замолкает, отворачиваясь. На глаза выступают слёзы, которые следовало бы смахнуть, чтобы не казаться слабой, он она не успевает этого сделать. Одна слезинка предательски срывается с ресниц, прокатываясь по щеке. Горячая.
Волк не выглядит удивлённым. А если он и удивлен, то вида точно не подает, только сочувственно кивает на каждое сказанное слово. Наверное, в другой ситуации он бы погладил по голове или сочувственно похлопал по плечу, но к Змее руки тянуть даже не думает. Потому что знает, что нельзя, знает, как сильно она этого не любит.
— Извини, не знал.
Девочка только горько усмехается и, наконец, поворачивается к нему лицом. От слёз ни следа. Волк осматривает её с ног до головы, словно прикидывает, может ли она рассказать о чём-нибудь ещё, а потом одобрительно улыбается и поднимается на ноги. Он, и без того выше её на целую голову, сейчас возвышается над ней великаном, а Змея всё ещё сидит на потёртом непонятно откуда взявшемся цветастом коврике ручной работы и даже не думает двигаться. Она снова о чём-то задумалась и, судя по выражению её лица, эти мысли были не самыми радужными.
— Пойдём, Змейка, — Волк привлекает к себе её внимание, протягивая руку чисто символически, — у Ральфа теперь каждый вечер чёткое построение, помнишь?
Змея рассеянно кивает, нехотя отвлекаясь от собственных мыслей, и тоже поднимается на ноги. Она поправляет складки на своей юбке чисто интуитивно, и пусть девочка и смотрит сейчас на Волка, и кивает каждому его слову, улыбаясь, на душе у неё как-то неспокойно. Воспоминания об отце оставляют где-то глубоко в душе новый рубец, ещё глубже предыдущих и сильно кровоточащий. Перед глазами снова встаёт та авария, пьяный отец и заплаканный брат, который держится за ногу. Начинает тошнить, но чёлку за ухо она всё равно заправляет. А от мысли о том, что Голоса предупреждали её обо всём этом за несколько месяцев до произошедшего, становится её хуже.
Они ей об этом говорили.
Совершенно незнакомые, шепчущие на разный лад и разными интонациями, они рассказали ей и о смерти мамы, и о травме Джека, и даже об этом месте. Рассказали всё, практически вдаваясь в подробности, шептали ей на ухо, позволяя всё изменить. А она не послушала. В конце концов, что маленькая шестилетняя девочка может сделать, когда понимает, что слышит то, чего не слышат другие? Пожаловаться маме, конечно.
Сейчас Змея думает о том, что всё равно ничего изменить не смогла бы. Голоса словно специально её к этому подталкивали, шептали всё соблазнительнее, рассказывали какие-то никому неизвестные тайны, а она, маленькая и бестолковая, слепо следовала за ними, выполняя их указания. Пожалуй, единственное, о чем девочка не жалела, так это о том, что оказалась здесь.
Волк продолжал о чём-то болтать, упрятав руки в карманы, но девочка его не слушала. Только старалась сделать заинтересованный вид, словно не думает о чём-то своём.
— Я обыскался тебя, Дорогуша! — характерный шакалий визг появляется в коридоре раньше самого Табаки, выкатившего из-за угла уже через мгновение. Он выглядел взволнованным (или воодушевлённым.? кто его поймёт), и практически наехал на Змею колёсами, кое-как затормозив.
Девочка замерла перед ним, выставив руку вперед, и тут же одёрнула её, машинально обтерев ладонь об подол. Волк только беззлобно фыркнул, заметив этот жест, Табаки вовсе не обратил на это внимания. Что-то заинтересовало его настолько, что Шакал даже подрастерял свой неисчерпаемый словарный запас.
— В чём дело, Табаки? — Змея посмотрела на него внимательно, а потом приняла благоразумное решение отойти на несколько шагов подальше. В конце концов, разогнаться он мог за несколько мгновений. Не успел Шакал ответить на поставленный вопрос, как из-за того же угла торопливым шагом вышли Сфинкс и Слепой. Волк вздохнул и поморщился.
— Твой брат прыгнул, — совершенно спокойно, словно они разговаривают о погоде, констатировал Слепой.
— Откуда прыгнул? — девочка хмурится, скрещивая руки на груди. У Джека проблемы со спиной и перебитая нога, он без костыля и шагу ступить не может, куда уж там ему прыгать.
Табаки на её вопрос довольно взвизгивает и принимается наворачивать по коридору круги на своём Мустанге:
— Не «откуда», а «куда», Дорогуша!
Змея всё ещё не может понять смысл его слов, но по телу пробегает неприятный холодок. Она бросает быстрый взгляд в сторону Сфинкса, словно ища поддержки. Сфинкс выглядит сконфуженным и недовольным. В его глазах читается сплошное прости-не уберег-не доглядел-мне очень жаль-прости, и девочка снова чувствует приступ неприятной тошноты. Голоса принимаются оживленно шептать на задворках сознания. Где-то в груди разрастается ощущение того, что случилось что-то нехорошее.
— Ого, он смог?! — Волк вмиг забывает о присутствии Слепого и своей к нему неприязни, которую обычно старается показать каждым своим жестом, пусть сам Слепой этого и не видит. Теперь он выглядит приятно удивленным. Обычно так выглядит ребёнок-скептик, неожиданно собственными глазами увидевший Деда Мороза.
Что Волк, что Шакал — оба были непозволительно-счастливыми на фоне мрачных Змеи и Сфинкса, и равнодушного Слепого. Казалось, эти двое понимают намного больше остальных и радуются чему-то своему, другим недоступному. Вот только рассказать о своей радости они, почему-то, никому из присутствующих не собирались.
— Нам надо его найти, — замечает Сфинкс. Холодом его зелёных глаз можно обжечься, а Змея с каждым днём всё меньше и меньше узнавала в нём того мальчишку, с которым дружила, — но я не пойду. Идите сами, просите Сиамцев, Леопарда — кого хотите. Но без меня.
Волк фыркает, делая шаг вперед и шутливо отдавая честь:
— Я доброволец, Сэр!
Табаки довольно скалится, а Змея, чувствуя, как усиливается головокружение, приваливается лопатками к стене и прикрывает глаза. Старается сделать несколько полноценных вдохов и мысленно молится (как делала это всегда, когда отец пьяный возвращался домой), лишь бы с братом всё было хорошо. Кажется, Сфинкс что-то ему отвечает, что-то к сказанному добавляет Слепой, а Шакал всё ещё нарезает круги, скрипя колёсами. Все эти звуки между собой смешиваются, перемешиваются, и давят на мозг настолько сильно, что хочется выть. Но ещё сильнее на грудь давит навязчивое чувство того, что с её братом действительно может что-то случиться. Один раз она уже его не уберегла, страшно подумать, как сильно она будет винить себя если снова оплошает.
— Где Сиамцы? — Змея слышит собственный голос будто через толщу воды, и даже не сразу понимает, что говорит это именно она, — где Макс и Рекс?!
— Они у себя, — снова ровным тоном отвечает Слепой, и тут же замолкает, видимо, даже не думая пояснять что-то ещё.
— Опять в земле копаются? — переспрашивает Волк, уже направляясь вглубь коридора. Он выглядит таким вдохновлённым, что Змее становится хуже от одного только на него взгляда. Джек пропал! Её Джек неизвестно где, а Волк выглядит так, словно только что исполнил своё самое заветное желание.
— Точно, Макс же там у себя цветник решил развести, а Рекс от него ни на шаг! — Табаки снова улыбается, и заезжает Змее, на нетвердых ногах вышедшей на середину коридора, за спину. Он начинает наезжать ей на пятки, подталкивая в нужном направлении.
И она слепо идет вперед, практически не отдавая отчета собственным действиям, а в голове набатом стучит лишь одна навязчивая мысль о том, что Джека нужно как можно быстрее вытащить, вне зависимости от того, куда он там провалился. Она за него в ответе с того момента, как по её же вине погибла мама и спился отец, и Змея не сможет себя простить, если потеряет ещё одного, последнего дорогого ей человека. Кого угодно, только не его.