Через пару минут сажусь на кровати, натягивая на плечи серый шерстяной плед. Оглядываюсь по сторонам так, словно за те несколько часов, на которые мне удалось уснуть, в нашей спальне могло что-то измениться, но нет, всё по-старому. Спица всё так же на своей кровати со скрипящими пружинами, лежит, повернувшись к стене лицом и с головой укрывшись одеялом. У нас тут тихо. Плед снова сползает с плеч, и я поправляю его сонным, немного рваным движением. Он просто невероятно тёплый, пусть и немного колется, это я стерплю. Помнится, когда-то очень давно я утащила его из Четвёртой, а вернуть так и не представилось повода. Это был плед Волка…
Ветер снова завывает и обдаёт холодом щиколотки и босые ступни. Надо бы заткнуть эти щели в окне какими-нибудь ненужными тряпками. Где там у Спицы её кофты? Всё равно она многие из них не носит…
Я поднимаюсь на ноги, удерживая плед на плечах, и иду на половину Спицы. Разделить комнату на две части мы решили уже после года соседства, потому что ей было невозможно жить со мной, а мне — с ней. Но мы привыкли. Пол у нас в спальне холодный, даже ковра нет, даже какого-то жалкого его подобия, и при каждом шаге ноги практически сводит судорогой. Холодно. Я жалею, что не надела носки, но сейчас это уже не имеет никакого значения. У подножия своей кровати Спица скидывает вещи, которые уже не носит. По крайней мере, так кажется мне, потому что весь этот цветастый ворох лежит тут уже несколько месяцев и меньше по своим размерам не становится. Я хватаю первую попавшуюся кофточку и, скрутив её в жгут, иду к окну, затыкая щель внизу рамы. Свистеть начинает тише.
Правда, спать теперь совсем не хочется, так что я лишь устало опускаюсь на собственную кровать, слушая жалобное поскрипывание пружин, и начинаю внимательно изучать стену перед собой, стараясь смотреть чуть выше Спицы. По штукатурке длинным ломаным изгибом тянется тонкая линия. В детстве мне всегда нравилось думать, что эта трещина — проход между мирами, и именно через неё я смогу попасть на Изнанку. Даже сейчас эта трещина выделяется на чужой стене, словно смотрит прямо на меня, и так манит, манит, манит. Раньше я думала, что всё это действительно что-то значит. Я считала себя избранной.
Перевязанная лентой коробочка, всё ещё не открытая, но уже перекочевавшая из-под подушки под кровать, попадается на глаза. Несмотря на убивающее состояние весенней хандры, жутких холод от которого стучат зубы и полное нежелание открывать заветную коробочку, руки тянутся к ней сами по себе. И я повинуюсь.
Затянутый годами узелок отказывается развязываться, что на одно мгновение стопорит движение. Сердце у меня ухает куда-то вниз, растягивая по всей груди чувство саднящей тревоги, но я, привыкшая к этому чувству всегда прислушиваться, почему-то его игнорирую. Руки действуют сами по себе. Мозг почему-то отключается, пуская всё на самотёк.
Дрожащие пальцы отказываются слушаться, и отворившаяся наконец-то крышка вываливается из рук. От того, что я вижу, перехватывает дыхание. Вот, вроде бы, небольшая картонная коробка, а умудрилась вместить в себе самые важные в моей жизни вещи. Я тяжело выдыхаю и только тогда осознаю, с какой неистовой силой колотится о рёбра сердце.
Первым на глаза попадается вытертая пачка сигарет. Давно опустевшая, в этот миг она кажется мне самой ценной вещью на свете, потому что чёрной ручкой на ней нацарапан сочинённый Волком стих. Кривой, с пропадающей рифмой и практически отсутствующим смыслом, но я всё равно жадно вчитываюсь в неровные строчки, вспоминая тот день, когда Волк его написал. Кажется, тем вечером мы сидели в Могильнике.
Я интуитивно прижимаю пустую пачку к груди, словно это поможет мне вернуть к жизни Волка. Или хотя бы немного согреться. Замираю в таком положении, — не самом удобном, ноги поджаты под себя, спина прямая словно линейка, — правда, не знаю, на сколько. Вспоминаю о том, что могу двигаться только когда ощущаю, что затекла спина. И вижу, как ползёт трещина на стене.
Снова заглянуть в коробку казалось необычайно сложным. В ней хранились сотни самых разных безделиц, которые открывали для меня всё новые и новые воспоминания, расковыривали старые раны, которые начинали кровоточить, пачкая мои руки и всё вокруг меня кровью. Какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что коробку стоит как можно скорее закрыть и спрятать как можно глубже под кровать, а ещё лучше — обратно на подоконник под груду тряпок, где ей самое место. Потому что вспоминать обо всём этом неимоверно больно. Но я всё равно запускаю дрожащую руку в коробку, игнорируя бухающее о рёбра сердце, и, не глядя, цепляюсь пальцами за первую попавшуюся вещь. Ей оказывается небольшое колечко от пивной пробки, которое даже сейчас можно с лёгкостью нацепить на палец. Я до сих пор помню, как Рыжий в шутку предлагал мне выйти за него замуж, а я смеялась и соглашалась. Кажется, на следующий день Стервятник Рыжего укусил. Что с них взять, тогда мы были детьми.
Я слегка трясу коробку, наклонив её вбок, чтобы все мелкие вещи ссыпались вниз, и я смогла увидеть то, что находится на самом Дне. Моё сердце снова ухает вниз. Полустёртыми золотистыми завитками на меня смотрят «Мифы и легенды древней Скандинавии». Те самые, которые Свист подарил мне в наш первый год в Доме. Помнится, мы с Волком зачитывали эту книгу до дыр, передавая друг другу из рук в руки. А когда Слепой принял закон о разделении парней и девушек, то у нас появилось тайное место под подоконником на первом этаже. Когда я дочитывала книгу, я прятала её в ту нишу, а Волк потом забирал, и наоборот.
В горле у меня встаёт ком, и я всеми силами стараюсь проглотить накатившую обиду. Потому что ничего этого больше не будет. Ни шутливых предложений руки и сердца от Рыжего, ни чтения книг с Волком, ни тёплых отношений с братом. У меня больше не будет ни-че-го.
Откладываю коробку на кровать и прячу лицо в ладонях. Холодные, отмороженные не весенней погодой пальцы помогают немного прийти в сознание. Только сейчас замечаю, что плед соскользнул с плеч, а меня колотит. Хочется захлопнуть крышку этой чёртовой картонной коробки, закинуть в самый дальний угол и забыть о ней навсегда, оставив где-то в Доме после своего ухода. И я действительно собираюсь это сделать — цепляю пальцами ленточку, поднимаю крышку с пола, но потом замираю на месте. В тусклом свете пробивающейся через тюлевую шторку луны успевает блеснуть крохотный ключик. В один момент я забываю и о книгах, и о стихах. Всё вокруг теряет значение, сужаясь до размеров маленького стального ключа на дне коробки. Почему-то я была уверена, что потеряла его…
Он всё такой же маленький, резной сверху, и всё так же блестит. Я вспоминаю, как Стервятник подарил мне его в тот день, когда Джек впервые оказался на Изнанке. В голове отзвуком проносятся сказанные им тогда слова, но звучат они не привычными мне Голосами, а голосом самого Рекса. С той самой интонацией и тем самым голосом, которым он тогда это произнёс. Я сжимаю ключик в кулаке, и он снова врезается в ладонь. Делаю глубокий вдох, стараясь сморгнуть скопившиеся в уголках глаз непрошенные слёзы. Терпеть не могу плакать.
— Ты в порядке? — тихий голос сонной Спицы возвращает меня в реальность. Только тогда я понимаю, что сижу на кровати перед перевёрнутой картонной коробкой и тихо рыдаю на собственных коленях. Жалкое зрелище. Соседка поднимается на локтях, и пружины под ней слегка скрипят. Спица выглядит озабоченной, а я только легонько мотаю головой из стороны в сторону на её вопрос. Мы молчим несколько неприятных секунд.
— Всё нормально, — бессовестно вру, принимаясь вытирать слёзы со щёк. Кулак всё ещё не разжимаю, — Слушай, Спица, а у тебя есть какая-нибудь цепочка?
Этого оказывается достаточно, чтобы она окончательно проснулась. Соседка принимается активно кивать головой, на четвереньках переползает на другой край кровати и принимается рыться в тумбочке. я лишь сижу и наблюдаю. Дыхание начинает медленно восстанавливаться, а стальной ключик холодит кожу, не позволяя снова проваливаться в собственные мысли. Спице требуется около тридцати секунд, чтобы достать откуда-то из ящика тоненькую цепочку.