С чердака они вернулись ближе к вечеру, благополучно пропустив обед. Несмотря на голод, каждый из них был удовлетворён совершёнными открытиями и находками, а из головы мальчика никак не хотел исчезать образ размытых водой картинок, на которых практически невозможно было что-либо разобрать. Но эти картинки всё равно привлекали его внимание, заставляли смотреть, не отрываясь, и из раза в раз вглядываться в неясные очертания в попытке угадать нарисованный сюжет. Ему это начинало нравиться. Непонятное тепло разливалось в груди от одной только мысли о том, какие истории могло хранить на своих страницах это сокровище.
Ещё по дороге в комнату ему хотелось сказать обо всём брату, дёрнуть его за рукав, привлекая внимание, и попросить найти для него в библиотеке похожую книгу — не важно, о чём, лишь бы хотя бы в половину такую же красивую. Ему очень хотелось снова взять в руки что-то подобное, но только своё, собственное. В этот момент он почувствовал просто невероятную тягу к искусству и живописи — это было то самое чувство, о котором он думал утром, чувство, пробудившее в нём непривычное стремление к прекрасному, показавшее жизнь.
Они оба, и он, и брат, жадно вгрызались в любезно предложенные Вонючкой бутерброды (на вкус они были немного странные, а на кусочках самой дешёвой варёной колбасы крохотными комочками красовалось что-то чёрное), в тот момент, когда мальчика снова накрыло это странное чувство: ощущение того, что всё вокруг изменилось, оставаясь при этом прежним. Он снова постарался ухватиться за это, но оно ускользнуло, оставив после себя непонятное тепло и лёгкое ощущение того, что вот-вот произойдёт что-то значимое.
Только потом, много-много лет спустя мальчик заметит в себе одну особенность, отличающую его от брата — он кажется старше. И теперь его очень сложно обидеть.
Через пару минут Волк ввалился в комнату, распахнув дверь с ноги, и торжественным тоном и довольной скалозубой улыбкой объявил, что Лось только что привёл двоих новеньких. Мальчика и девочку…
Записки из наружности. Свист.
Осенний ветер задорно вьётся в верхушках деревьев, кружа по аллеям разноцветные листья и залезая прохожим под лёгкие куртки. На дворе была середина сентября, и с каждым днём погода становилась всё более зимней, слово давала понять, что совсем скоро насладиться солнечным теплом этого года уже не получится. В конце недели обещали дожди.
Джек запахивает куртку сильнее, тщетно пытаясь согреться, пока ветер играется с его короткими светлыми волосами, окончательно растрепав и без того беспорядочные пряди, и прячет пачку с последней сигаретой глубже в карман. Новой он не купил, а возвращаться обратно в магазин стоило ему слишком больших усилий.
Несмотря на догорающее тепло, людей на улицах всё ещё было много: совсем маленькие дети носились по парку наперегонки, задорно крича и смеясь, лавочки были усеяны беззаботными пенсионерами или подростками. Вечерами было ещё совсем не холодно, так что каждый старался показаться на улице и урвать хотя бы капельку уходящего тепла, пока ещё имелась такая соблазнительная возможность.
Джек любил этот небольшой парк, такой уютный и практически родной, затерявшийся в глубине старых многоэтажек и пользующийся большим спросом разве что только у местных жителей. Вековые деревья, упирающиеся в небо своими верхушками, пышные кусты, зачастую прячущие внутри себя доисторические кособокие лавочки — у этого места словно была своя особая энергетика, атмосфера, приносящая Джеку спокойствие и умиротворение каждый раз, когда он ступал на вымощенную камнем дорожку, через щели в которой проглядывала отчаянно борющаяся за жизнь трава. Здесь будто и ветер дул немного иначе, унося все тревоги и заботы вместе с растрёпанными волосами, давая возможность задуматься о том, что делать дальше, позволяя дышать полной грудью и хотя бы на десять минут забыть обо всех проблемах.
Иногда он улыбался отрывочным фразам прохожих, даже в такую прекрасную погоду вечно куда-то спешащих, копошащихся, словно муравьи. И пусть от косых и сочувствующих взглядов в свою сторону избавиться так и не удалось, но он уже достаточно к ним привык, чтобы не заострять на этом внимания так сильно.
Он долго не мог отвыкнуть от костыля, который за все эти годы стал практически неотъемлемой его частью, и наконец-то купить себе трость, менее заметную и более изящную, не приковывающую таких пристальных и любопытных взглядов. Почему-то Джек никак не мог решиться на такой простой и казалось бы очевидный шаг достаточно долго, слишком долго, словно какое-то внутреннее чувство не давало ему этого сделать. От одного лишь вида трости начинало неприятно тянуть сердце, передёргивало каждый раз, когда Эрик настоятельно рекомендовал ему отпустить прошлое и двигаться дальше. Вот только прошлое самое по себе никак не хотело уходить из его новой жизни.
Ему не хотелось иметь трость чем-то выделяющуюся, вычурную, с набалдашником в виде птичьей головы, например, и он сам не знает, почему. Возможно, это было одно из воспоминаний, заблокированных Домом, но Джек этого попросту не помнит. Он вообще не помнит очень многих вещей, которые наверняка связывали его с Серым Домом раньше.
Костыли со временем действительно стали не очень удобными, и ему действительно хотелось купить себе трость, но самую обыкновенную, ничем не выделяющуюся и не бросающуюся в глаза. Она была лишь вынужденной мерой, без которой он просто не мог нормально передвигаться, а в некоторые дни без неё было невозможно даже просто стоять.
Ему и без всякой вычурности посторонних взглядов в свою сторону хватало.
Джек слегка дёрнулся, выходя из своих мыслей, когда услышал шум и возню. Дворовые собаки загнали точно такого же дворового кота на дерево, и теперь вокруг образовалась целая толпа зрителей в лице неравнодушных подростков. Они охали и вздыхали, принимаясь тянуть руки к веткам дерева, словно одним этим незамысловатым жестом могли снять оттуда кота и унести к себе домой. Вот только Джек прекрасно понимал, что только этими наивными причитаниями всё и закончится. С инвалидами также.
Поэтому он, не в силах больше наблюдать за разыгравшейся постановкой, только устало вздыхает, цепляясь за костыль крепче, и удобнее перехватывает пакет собачьего корма в другой руке. До дома осталось совсем немного, а нарастающую боль в ноге можно и потерпеть, к тому же, приятный, всё ещё немного летний воздух хорошо этому способствовал.
Он продолжал двигаться в сторону своего дома, в котором совсем недавно купил квартиру и ещё не до конца распаковал вещи, немного судорожно думая о том, как же сильно за такой короткий срок его изменила Наружность. Первое время его переполняла злоба из-за того, насколько вынужденным было его решение. Он хотел кричать, драться и ненавидеть всех, кто находился от него в радиусе мили. Пусть воспоминания о многом из того, что он пережил в Доме, были очень смутными и непонятными, скорее напоминающими неприятный сон, но это чувство он помнил очень хорошо.
Собственная многоэтажка встречает его прохладным порывом ветра и приветливым писком подъезда. На душе словно становится немного легче, а сердце тоскливо тянется к такому родному распахнутому на створку окошку первого этажа. Из дома выскакивает Алиса, миловидная девушка, которая живёт на два этажа выше него самого. В совсем не по погоде летнем голубом платье и не застёгнутом пальто она кажется лёгкой и воздушной, неизменно приковывающей к себе взгляд каждого, мимо кого она проходила.
Она была своеобразным лучиком света в этом захудалом районе, ярким солнышком в дождливый день, способная согреть одной только улыбкой. В особенно паршивые дни Джек специально выходил во двор, только чтобы столкнуться с этим солнцем и увидеть её улыбку. Глядя на эту девушку, каждый раз в голове судорожно билось, разливалось уже позабытым теплом под рёбрами лишь одно имя — Лиза. Иногда ему казалось, что ещё чуть-чуть, и он сможет полюбить Алису по-настоящему, так, как когда-то любил Её.