В связи с получением сигнального экземпляра книжки «В исправительной колонии»:
— Выход в свет любой моей мазни всегда наполняет меня тревогой.
— Почему же вы отдаете это в печать?
— То-то и оно! Макс Брод, Феликс Велч, все мои друзья попросту отбирают у меня написанное и потом ошарашивают меня готовым издательским договором. Я не хочу причинять им неприятности, и так в конечном счете дело доходит до издания вещей, являющихся, собственно говоря, сугубо личными заметками или забавой. Частные доказательства моей человеческой слабости публикуются и даже продаются, потому что мои друзья, с Максом Бродом во главе, хотят из этого во что бы то ни стало делать литературу, а у меня нет сил уничтожить эти свидетельства одиночества… То, что я сейчас сказал, разумеется, преувеличение и мелкий выпад против моих друзей. На самом же деле я уже настолько испорчен и бесстыж, что сам помогаю им издать эти вещи. Чтобы оправдать собственную слабость, я изображаю окружение более сильным, чем оно есть в действительности. Это, конечно, обман. Я ведь юрист. Потому и не могу убежать от зла.
В связи с выходом на чешском языке «Кочегара» в переводе Милены Есенской Г. Яноух сказал:
— В повести так много солнца и хорошего настроения. Здесь так много любви, хотя о ней вообще-то не говорится.
— Это не в повести, а у объекта повествования, у молодости. Она полна солнца и любви. Молодость счастлива, потому что обладает способностью видеть прекрасное. Когда эта способность утрачивается, начинается безнадежная старость, увядание, несчастье.
— Стало быть, старость исключает всякую возможность счастья?
— Нет, счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет.
— Значит, в «Кочегаре» вы очень молоды и счастливы.
— Лучше всего говорят о далеких вещах. Их видно лучше. «Кочегар» — воспоминание о некоем сне, о чем-то, чего, вероятно, никогда не было, Карл Россман не еврей. Мы же, евреи, рождаемся уже стариками.
На вопрос о том, был ли реальный прообраз у шестнадцатилетнего Карла Россмана:
— Прообразов было много и ни одного, Но это все уже в прошлом.
— Образ молодого Россмана, как и образ кочегара, очень живой.
— Это лишь побочный продукт. Я не рисую людей, Я рассказываю истории. Это картины, только картины.
— В таком случае должны быть прообразы. Основа картины — увиденное.
— Предметы фотографируют, чтобы изгнать их из сознания. Мои истории — своего рода попытка закрыть глаза.
О «Приговоре»:
— Я хотел бы знать, как вы пришли к этому. Посвящение «Для Ф.» — не простая формальность. Вы, конечно же, хотели книгой кому-то что-то сказать.
—... «Приговор» — призрак одной ночи.
— Как так?
— Это призрак.
— Но ведь вы написали это.
— Это лишь свидетельство, предназначенное для защиты от призрака.
О «Превращении»:
— …Замза не является полностью Кафкой. «Превращение» не признание, хотя оно — в известном смысле — и бестактно… Разве тактично и прилично — говорить о клопах, которые завелись в собственной семье?
— Разумеется, в приличном обществе это не принято.
— Видите, насколько я неприличен.
— Я думаю, определения «прилично» или «неприлично» здесь неверны. «Превращение»— страшный сон, страшное видение.
— Сон снимает покров с действительности, с которой не может сравниться никакое видение. В этом ужас жизни — и могущество искусства.
Просмотрев пачку новых книг, которые Г. Яноух собирался читать, Кафка говорит:
— Вы слишком много занимаетесь однодневками. Большинство этих современных книг — лишь мерцающие отражения сегодняшнего дня. Они очень быстро гаснут. Вам следует читать больше старых книг. Классиков. Гёте. Старое обнаруживает свою сокровеннейшую ценность — долговечность. Лишь бы новое — это сама преходящносгь. Сегодня оно кажется прекрасным, а завтра предстает во всей своей нелепости. Таков путь литературы.
— А поэзия?
— Поэзия преобразует жизнь. Иной раз это еще хуже.