— Вы хотите получить от меня совет. Но я плохой советчик. Для меня дать совет, по сути, всегда значит предать. Совет — трусливое отступление перед будущим, являющимся пробным камнем нашего настоящего. Но проверки боится лишь тот, у кого нечистая совесть. Человек, не выполняющий задачи своего времени. Однако кто совершенно точно знает свою задачу? Никто. Потому у каждого из нас нечистая совесть, от которой хочется убежать — как можно скорее уснув.
Г. Яноух заметил, что Иоганнес Р. Бехер в одном стихотворении[168] назвал сон дружеским визитом смерти.
— Это верно. Возможно, моя бессонница лишь своего рода страх перед визитером, которому я задолжал свою жизнь.
О книге Альберта Эренштайна[169] «Тубуч» с двенадцатью рисунками Оскара Кокошки:
— Такая маленькая книжка, и так много шуму в ней. «Вопль человеческий»… Так, кажется, называется книга стихотворений Альберта Эренштайна.
— Вы, значит, хорошо знаете его?
— Хорошо? Живущих никогда не знают. Настоящее — это изменение и превращение. Альберт Эренштайн — одно из явлений настоящего. Он потерянный в пустоте, кричащий ребенок.
— А что вы скажете о рисунках Кокошки?
— Я их не понимаю. Рисунок — производное от слов «рисовать», «разрисовать», «обрисовать». Мне они обрисовывают лишь великий внутренний хаос и сумятицу художника.
— Я видел на выставке экспрессионистов его большую картину, где изображена Прага.
— Большая… С зелеными куполами церкви св. Николая в середине?.. На картине крыши улетают. Купола как зонтики на ветру. Весь город взлетает и улетает. Но Прага стоит — вопреки всем внутренним раздорам. И это как раз изумительно в ней.
Г. Яноух переложил на музыку два стихотворения Иоганнеса Шляфа[170] и послал ему экземпляр нот. В ответ он получил длинное письмо Шляфа, которое показал Кафке.
— Шляф так трогателен. Мы с Максом Бродом навестили его, когда были в Веймаре. Он знать ничего не хотел о литературе и искусстве. Весь его интерес был сосредоточен на том, чтобы опровергнуть существующую Солнечную систему.
— Недавно я видел толстую книгу Шляфа, где он объявляет Землю центром Космоса.
— Да, это и тогда уже было его идеей, в правильности которой он хотел нас убедить своим собственным объяснением солнечных пятен. Он подвел нас к окну мещанской квартиры и показал Солнце в старый школьный телескоп.
— Вы смеялись?
— Что вы! Тот факт, что с помощью этого смешного наследия старины он отваживается выступить против науки и Космоса, был настолько комичен и вместе с тем трогателен, что мы чуть было не поверили ему.
— Что же помешало вам?
— Собственно говоря, кофе. Он был скверный. Мы ушли.
Г. Яноух рассказал Кафке слышанную им историю о том, что лейпцигский издатель Курт Вольф в восемь часов утра отклонил перевод Рабиндраната Тагора, а через два часа погнал издательского редактора на почту, чтобы вернуть рукопись, так как узнал из газеты, что Тагору присуждена Нобелевская премия.
— Странно, что он отклонил. Тагор ведь не так далек от Курта Вольфа. Индия — Лейпциг, это расстояние только кажущееся. В действительности же Рабиндранат Тагор лишь переодетый немец.
— Может быть, учитель?
— Учитель? Нет, не это, но саксонцем он мог бы быть — как Рихард Вагнер.
— Стало быть, мистик в пресловутом непромокаемом пальто?
— Нечто в этом роде.
Г. Яноух дал Кафке немецкий перевод индийской книги о религии «Бхагавадгита».
— Документы индийской религии привлекают и в то же время отталкивают меня. В них, как в дурмане, есть что-то притягательное и пугающее. Все эти йоги и маги покорили естественную жизнь не пламенной любовью к свободе, а молчаливой, холодной ненавистью к жизни. Источник индийских религиозных упражнений — глубочайший пессимизм.
В ответ на напоминание Г. Яноуха об интересе Шопенгауэра к индийской философии религии:
168
169