Правительство даже не подумало ответить на эту докладную записку, и Бонапарт остался в Париже.
Что случилось бы с миром, если бы какой-нибудь министерский чиновник поставил внизу этого прошения слово «Согласовано»?
Одному Богу известно.
Между тем 22 августа 1795 года была принята Конституция III года.
Законодатели, составившие ее, оговорили в ней, что две трети членов Национального конвента войдут в новый Законодательный корпус: это было крушение надежд оппозиционной партии, рассчитывавшей, что, благодаря перевыборам всего депутатского состава, в него войдет новое большинство, представляющее ее взгляды.
Эта оппозиционная партия поддерживалась прежде всего парижскими секциями, заявившими, что они признают конституцию лишь при условии отмены решения о переизбрании двух третей Конвента.
Однако Конвент оставил указ в неприкосновенности.
В секциях начали роптать.
Двадцать пятого сентября проявились первые предвестники волнений.
Наконец, днем 4 октября (12 вандемьера) опасность сделалась настолько близкой, что Конвент счел необходимым принять безотлагательные меры.
Вследствие этого он обратился к генералу Александру Дюма, главнокомандующему Альпийской армией, в то время находившемуся в отпуске, со следующим письмом, сама краткость которого указывала на его срочность:
«Генералу Александру Дюма надлежит незамедлительно явиться в Париж, дабы принять на себя командование вооруженными силами».
Приказ Конвента был доставлен в гостиницу «Мирабо».
Но генерал Дюма уехал тремя днями ранее в Виллер-Котре, где и получил это письмо 13-го утром.
Тем временем опасность нарастала с каждым часом, и уже не было никакой возможности дожидаться приезда генерала Дюма.
Поэтому ночью главнокомандующим внутренней армией был назначен народный представитель Баррас.
Ему понадобился помощник, и он бросил взгляд на Бонапарта.
Судьба, как видим, расчистила дорогу молодому генералу: для него настал тот час будущего, который, как полагают, должен пробить однажды в жизни всякого человека.
Пушка 13 вандемьера прогрохотала в столице.
Секции, разгромленные им, дали ему прозвище «Расстрельщик», а Конвент, спасенный им, присвоил ему звание главнокомандующего Итальянской армией.
Но этому великому дню предстояло повлиять не только на политическую жизнь Бонапарта: в его личной жизни вскоре также должны были произойти изменения, связанные с произошедшими событиями и воспоследовавшие из них.
Разоружение парижских секций производилось с неукоснительной строгостью, необходимой в данных обстоятельствах, как вдруг однажды в штаб явился мальчик лет десяти — двенадцати, умоляя генерала Бонапарта дать приказ вернуть ему шпагу его отца, бывшего генерала Республики.
Бонапарт, тронутый просьбой и той юношеской прелестью, с какой она была высказана, распорядился отыскать шпагу и, когда она была найдена, вернул ее мальчику.
При виде этого святого для него оружия, которое он считал потерянным, мальчик, роняя слезы, поцеловал эфес, к которому так часто прикасалась отцовская рука.
Генерал был растроган этой сыновней любовью и проявил такую доброжелательность к ребенку, что мать сочла себя обязанной явиться к нему на следующий день с благодарственным визитом.
Мальчика звали Евгением, а мать — Жозефиной.
Двадцать первого марта 1796 года Бонапарт отбыл в Итальянскую армию, увозя в своей карете две тысячи луидоров: это было все, что он смог собрать, присоединив собственные средства и деньги, одолженные ему друзьями, к субсидиям Директории.
С этой суммой он отправляется завоевывать Италию; эта сумма была в семь раз меньше той, какую взял с собой Александр Македонский, отправляясь завоевывать Индию.
Прибыв в Ниццу, он застал там расхлябанную армию, не имевшую боеприпасов, провианта и одежды.
Явившись в главную ставку, он велел выдать генералам, чтобы помочь им вступить в кампанию, по четыре луидора; затем он обратился с речью к солдатам, указывая им на Италию:
— Друзья! Среди этих голых скал вы испытываете нужду во всем; взгляните же на богатые равнины, которые простираются у ваших ног, они принадлежат нам: так давайте возьмем их!
За девятнадцать веков до него примерно такую же речь держал перед своими солдатами Ганнибал, и за девятнадцать веков, отделяющих двух этих людей, появился только один человек, достойный сравнения с ними: это был Цезарь!