Еще накануне Наполеон заметил ошибку, которую совершили его противники, сосредоточив все свои силы рядом с селением Аустерлиц, чтобы обойти левый фланг французов.
В середине дня, верхом объехав вместе с маршалами Сультом, Бернадотом и Бессьером батальоны гвардейской пехоты и кавалерии, стоявшие в боевой готовности на равнине Шлапаница, он продвинулся до расположения конных егерей Мюрата, которые обменивались с неприятелем одиночными ружейными выстрелами.
Оттуда, находясь под пулями, он наблюдал за передвижениями различных колонн, как вдруг, озаренный одним из тех внезапных откровений, что были присущи его гению, разгадал весь замысел Кутузова.
С этой минуты у него уже имелся план, как разбить Кутузова, и, возвратившись в свою палатку, которая по его приказу была установлена на плато, господствовавшем над равниной, он, находясь в окружении своей гвардии, обернулся, бросил последний взгляд на неприятеля и произнес:
— Еще до исхода завтрашнего дня вся эта армия будет в моих руках!
Около пяти часов пополудни было оглашено следующее воззвание, обращенное к французской армии:
«Солдаты!
Русская армия выходит против вас, чтобы отомстить за поражение австрийской армии при Ульме: это те самые войска, которые вы разгромили при Холлабрунне и затем неотступно преследовали до сего места. Мы заняли грозные позиции, и, пока враг будет двигаться, чтобы обойти наше правое крыло, он подставит под удар свой фланг.
Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Если вы, с вашей обычной храбростью, внесете беспорядок и смятение в неприятельские ряды, я буду держаться вдали от огня; но если победа хоть на минуту окажется под сомнением, вы увидите вашего императора, подвергающего себя первым ударам неприятеля, ибо не может быть колебаний в победе, особенно в таком сражении, где речь идет о чести французской пехоты, столь важной для чести всей нации.
Пусть под предлогом увода раненых не расстраивают рядов и пусть каждый будет проникнут мыслью, что необходимо победить этих наемников Англии, воодушевленных столь великой ненавистью к французской нации.
Эта победа завершит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где к нам присоединятся новые войска, которые формируются теперь во Франции, и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня».
Предоставим теперь слово самому Наполеону: послушаем Цезаря, рассказывающего о битве при Фарсале.
«Тридцатого ноября неприятель стоял на биваках в Годьежице.
Я провел весь этот день, объезжая верхом окрестности, и убедился, что только от меня зависело надежно защитить мое правое крыло и расстроить планы врагов, с главными силами заняв Праценское плато от Сантона до Крженовица, чтобы удержать его с фронта.
Однако это привело бы лишь к столкновению с равными шансами для обеих сторон, а я желал кое-чего получше.
Стремление союзников обойти мое правое крыло было очевидным.
Я счел возможным нанести верный удар, оставив им свободу маневрировать и растягивать свое левое крыло, и поместил на Праценском плато только один кавалерийский отряд.
И действительно, 1 декабря, выйдя из Аустерлица, неприятель расположился против нас на позиции в Працене, растянув левое крыло до Ауезда.
Бернадот, прибывший из Богемии, встал в общий строй, Даву во главе одной из своих дивизий дошел до Райгернского аббатства; дивизия Гюдена расположилась биваками у Никольсбурга.
Донесения о передвижении неприятельских колонн, которые я получал со всех сторон, утвердили меня в моем мнении.
В девять часов вечера я проехал по своей линии как для того, чтобы оценить направление неприятельских костров, так и для того, чтобы воодушевить мои войска.
Я приказал зачитать им воззвание; оно не только обещало им победу, но и объясняла маневр, который должен был нам ее доставить.
Вне всякого сомнения, впервые в истории генерал ставил всю свою армию в известность о тех тайных приемах, которые должны были обеспечить ему победу, однако я не опасался, что о них проведает враг, ибо он не поверил бы в них.