Госпожа де Монтессон принимала в своем доме всех, кто занимал высокое положение в парижском обществе.
Она вновь объединила остатки избранных представителей высшего общества прошедших лет, которых разогнала революция. Будучи подругой госпожи Бонапарт, она также пользовалась симпатией и уважением со стороны первого консула, который жаждал, чтобы о нем хорошо говорили в самом благородном и элегантном салоне столицы. Кроме того, он полагался на опыт и утонченную изысканность этой дамы, чтобы собрать в собственном дворце соответствующее общество, из которого он мечтал создать двор, обычаи и этикет которого были бы привычными для дворов монархов.
Король Этрурии не любил работать и в этом отношении не мог понравиться первому консулу, не переносившему лень. Однажды я слышал, как он в разговоре с коллегой Камбасересом сурово отчитывал своего королевского протеже (в отсутствие последнего, конечно).
— Вот таков этот принц, — говорил он, — особенно не обременяющий себя заботами о своих дорогих и горячо любимых подданных, но проводящий время в болтовне со старой женщиной, во весь голос пространно рассуждающий о достоинствах моего характера и в то же время жалующийся шепотом на то, что обязан своим повышением главе этой проклятой Французской республики. Он не занимается никакими делами, а лишь совершает прогулки, ездит на охоту, посещает балы и театры.
— Кое-кто утверждает, — заметил Камбасерес, — что вы желаете вызвать у французского народа отвращение к королям, демонстрируя ему этакий экземпляр, подобно тому, как спартанцы вызывали у своих детей отвращение к пьянству, выставляя перед ними пьяного раба.
— Не совсем так, не совсем так, мой дорогой, — возразил первый консул. — У меня нет желания вызвать у французов отвращение к королевской власти; но временное пребывание у нас короля Этрурии будет раздражать некоторых милых людей, которые только и занимаются тем, что пытаются создать благоприятное мнение о Бурбонах.
В тот день, когда первый консул провозгласил закон об общественном богослужении (июль 1801 г.), он встал рано и вышел в гардеробную. Пока он одевался, я увидел Жозефа Бонапарта, входящего в комнату вместе с г-ном Камбасересом.
— Итак, — заявил первый консул последнему, — мы собираемся на мессу. Что они там, в Париже, думают об этом?
— Многие, — ответил г-н Камбасерес, — отправятся на представление, чтобы освистать его, если оно не покажется им забавным.
— Если кто-то задумает освистать представление, то я прикажу гренадерам консульской охраны выдворить этого человека за дверь.
— А если гренадеры начнут освистывать, следуя примеру других?
— Я этого не боюсь. Мои старые солдаты отправятся в собор Парижской Богоматери, причем точно так же, как они ходили в мечеть в Каире. Они будут следить за мной и, увидев, что их генерал остается спокойным и почтительным, станут делать то же самое, что и он.
— Боюсь, — вступил в разговор Жозеф Бонапарт, — что генералы так легко не смирятся с этим. Я только что покинул Ожеро, который буквально изрыгал брань и был в ярости от того, что он называет твоим капризным решением. Есть и другие генералы, которых будет трудно вернуть обратно за черту оседлости нашей святой матери церкви.
— Это похоже на Ожеро. Он — горлопан и много шумит, и все же, если бы у него был маленький глупый двоюродный братишка, то он ради меня отправил бы его учиться в духовную семинарию, чтобы сделать из него капеллана.
— Это напомнило мне о твоем брате, — продолжал первый консул, обращаясь к Камбасересу, — когда же он все-таки намерен взять в свои руки епархию в Руане? Знаешь ли ты о том, что в Руане находится самый красивый архиепископский дворец во всей Франции? Не пройдет и года, как он станет кардиналом. Этот вопрос уже решен.
Второй консул поклонился. С этого момента его поведение по отношению к первому консулу было скорее поведением придворного, а не коллеги.
В этот день первый консул надел на себя костюм консулов, который состоял из ярко-красного мундира без оторочек на всех швах и перчаток с широкими обшлагами, вышитых золотом. Его шпага, которую он носил еще в Египте, висела сбоку и была прикреплена к роскошно вышитому поясу. На нем был черный шарф, который он предпочитал шелковому галстуку. Как и его коллеги, он носил бриджи и туфли; этот богатый костюм дополняла французская шляпа с трехцветным плюмажем.
Празднование этого религиозного торжества в соборе Парижской Богоматери было непривычным зрелищем для парижан, и многие из них присутствовали на нем как на театральном представлении. Простой народ, слушая во время благодарственного молебна исполнение «Тедеума», который пели в тот день во имя мира и Конкордата, посчитал это религиозное музыкальное произведение всего лишь дополнительным вознаграждением за свое любопытство; но среди представителей среднего класса было большое число набожных людей, глубоко сожалевших о подавлении всяческих форм религиозности, в которой они были воспитаны. И теперь они были счастливы, что традиции религиозных обрядов возвращаются.