У меня нет необходимости говорить о том, что я не знал о существовании приведенного выше документа об отречении от трона; существование этого документа было одним из тех государственных секретов, которые рождались в стенах кабинета императора и едва ли достигали спальной комнаты Наполеона, чтобы стать там темой для обсуждения. Я только припоминаю, что по этому вопросу велись какие-то разговоры, очень туманные, среди обслуживающего персонала дворца именно в день подписания этого документа; и, кроме того, было очевидно, что происходит что-то весьма экстраординарное, а его величество, казалось, находился в более подавленном настроении, чем в предыдущие дни; но, несмотря на все это, я был далек от того, чтобы предчувствовать состояние агонии, последовавшей после этого рокового дня!
Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных полемик, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.
Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать мою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде. Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося.
11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени; ибо, если мне не изменяет память, было еще не совсем половина одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, то мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера. Я спал в комнате позади спальни императора, но этажом выше. Моя комната сообщалась со спальней императора посредством маленькой, темной лестницы. Последнее время я спал, не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня; и я крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил г-н Пелар, который дежурил в эту ночь.
Он сказал, что император спрашивал меня, и когда я раскрыл глаза, то увидел на лице г-на Пелара выражение тревоги, которое поразило меня. Я моментально вскочил с постели и стал быстро спускаться вниз по лестнице, в то время как г-н Пелар продолжал говорить: «Император что-то вылил в стакан и выпил его содержимое».
Я вошел в комнату его величества, весь охваченный неописуемым волнением. Император лежал на постели; но когда я подошел поближе, то увидел на полу между камином и кроватью маленький мешочек из черного шелка и кожи, о котором я рассказывал раньше. Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времени военной кампании в Испании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний.
Между тем я уже был у изголовья постели императора. «Констан, — позвал он меня болезненно слабым и прерывистым голосом. — Констан, я умираю! Я не могу перенести всю ту агонию, от которой я так страдаю, и все то унижение, которое я испытываю от того, что меня окружили иностранные эмиссары! Мои гербы и эмблемы волокут в пыли! Я остался непонятым! Мой бедный Констан, они еще пожалеют, когда меня больше не будет! Мармон нанес мне решающий удар. Негодяй! А я-то любил его! Бертье погубил меня! Мои старые друзья, мои товарищи по оружию!» Император высказал мне много других вещей, которые, боюсь, я не смогу правильно повторить; и это можно хорошо понять, так как, весь охваченный отчаянием, я не пытался запечатлеть в памяти слова, вылетавшие с перерывами из его уст; ибо он не говорил беспрерывно, а все те жалобы, о которых я поведал, произносились только в минуты передышки или, скорее, в перерывах между состояниями оцепенения.
В то время, пока я не сводил взгляда с императорского лица, я заметил, как оно внезапно сморщилось, что стало предвестником спазма. Вид императора меня ужасно напугал; к счастью, последовавший спазм вызвал у него легкий приступ рвоты, который меня несколько обнадежил. Император, испытывая целый комплекс физических и духовных страданий, сохранял удивительное самообладание и после первого рвотного приступа сказал мне: «Констан, позови месье Ивана и Коленкура». Я полуоткрыл дверь и, не покидая комнаты императора, отдал соответствующее распоряжение г-ну Пелару и вернулся к постели его величества, упрашивая и умоляя его принять облегчающую микстуру; но все мои усилия были напрасными, настолько твердой была у него решимость умереть.