Эти господа, насколько я помню, присутствовали на завтраке императора, во время которого он выглядел спокойным и более бодрым, чем во многие последние дни; и все мы во дворце с удивлением наблюдали за тем, как он разговаривал приветливо, в очень дружеской манере с людьми, с которыми совсем недавно общался весьма сухо, ограничиваясь в беседах с ними краткими, отрывистыми фразами. Однако его бодрость и даже некоторая веселость проявлялись только в отдельные моменты, на самом деле смена настроений императора в течение нашего пребывания в Фонтенбло просто не поддается описанию. В один и тот же день я видел его погруженным несколько часов подряд в состояние сильнейшей депрессии; затем тут же, пройдя взад и вперед широкими шагами по своему кабинету, он начинал весело насвистывать или гудеть, пытаясь воспроизвести мелодию «Ла Монако»; после чего он впадал в состояние оцепенения, ничего не видя вокруг себя и забывая даже о тех распоряжениях, которые отдавал. На меня сильное впечатление производила его удивительная реакция на письма, которые он получал из Парижа. Как только ему докладывали об этих письмах, его волнение становилось необычайным — я могу сказать, что в этот момент он был близок к судорожному припадку. Говоря об этом, я не боюсь, что меня могут обвинить в преувеличении.
В подтверждение всего того, что я рассказывал о на редкость неординарном поведении императора, когда он как бы весь ушел в себя, поглощенный своими раздумьями, я упомяну о случае, который пришел мне на память.
Во время нашего пребывания в Фонтенбло графиня Валевская, о которой я до этого уже рассказывал, приехала во дворец и, вызвав меня, сказала, что очень бы хотела повидаться с императором. Считая, что эта встреча наверняка отвлечет императора от тягостных дум, я в тот же вечер упомянул ему о приезде графини и получил его распоряжение привести ее к нему в десять часов. Госпожа Валевская, и в этом можно было не сомневаться, появилась точно в назначенный час, и я пришел в комнату императора, чтобы доложить о ее прибытии.
Он лежал на постели и настолько был погружен в раздумья, что ответил мне только после моего повторного напоминания о графине. «Попроси ее подождать», — заявил он мне. Она стала ждать приглашения императора в комнате перед спальней, а я оставался с ней, чтобы составить ей компанию. Тем временем ночные часы шли один за другим, и они казались прекрасной посетительнице мучительно долгими; ее душевные страдания от того, что император все никак не вызывал ее, были настолько очевидными, что, сжалившись над ней, я вновь вошел в комнату императора, чтобы напомнить ему о графине. Он не спал, но был настолько поглощен своими мыслями, что просто не ответил мне.
Наконец стало рассветать, и графиня, опасаясь, что ее могут увидеть люди из обслуживающего персонала дворца, ушла в полном отчаянии, что не смогла попрощаться с объектом своей любви. И только через час после ее отъезда император вспомнил, что она ждала его, и попросил ее войти. Я рассказал его величеству все, как было, и не стал скрывать от него то состояние отчаяния, в котором она уехала. Император был очень взволнован случившимся. «Бедная женщина! Она считает себя такой униженной! Констан, я в самом деле очень огорчен. Если ты вновь увидишь ее, то скажи ей об этом. Но у меня вот здесь столько дел!» — добавил он энергичным тоном, постучав пальцем по лбу.
Принимая во внимание состояние угнетенности, в котором пребывал император, неудивительно, что, потрясенный сокрушительными ударами, полученными в последнее время, он не был расположен к галантному поведению. Мне кажется, что я до сих пор ясно вижу свидетельства той мрачной меланхолии, которая терзала его; и среди всего этого множества невзгод сердечная доброта этого человека, казалось, увеличивалась соразмерно страданиям поверженного монарха. Как любезно он разговаривал с нами в эти последние дни!
Он тогда часто оказывал мне честь, спрашивая меня о том, что говорят о недавних событиях. С моей обычной бесхитростной прямотой я пересказывал ему именно то, что слышал сам; и я помню, что однажды рассказал ему, что слышал, как многие люди отмечали, что продолжение последних войн, которые оказались для нас такими фатальными, в целом ставится в вину г-ну Маре. На это император ответил мне: «Они очень несправедливы к бедняге Маре. Они совершенно неправильно обвиняют его. Он ничего не делал помимо того, что указывалось в моих распоряжениях». Затем он добавил: «Какой позор! Какое унижение! Только подумать, что я должен терпеть именно в моем дворце множество иностранных эмиссаров!»