Жозефина сама распоряжалась своим временем. В течение дня она принимала многочисленных посетителей. Она привыкла есть второй завтрак со своими друзьями, как с новыми, так и со старыми. Она не рисовала и не музицировала. В ее комнате стояла арфа, на которой она играла, если не было занятия получше, и обычно она наигрывала одну и ту же мелодию. Ей нравилось ткать гобелены, и она привлекала к этой работе прислуживавших ей женщин или гостей, чтобы они помогали. Подобным образом ей удалось обеспечить покрывалами всю мебель в гостиной Мальмезона.
Восстановление мира с Англией позволило Жозефине вести переписку с некоторыми английскими ботаниками и с людьми, возглавлявшими основные лондонские питомники, от которых она получила редкие саженцы и кустарники, пополнившие ее коллекцию. Она имела обыкновение давать мне эти письма из Англии, чтобы я переводил их на французский. В Мальмезоне у Жозефины вошло в привычку регулярно навещать теплицы, к которым она проявляла особый интерес. Вечерами она часто проводила время у столика, за которым шла игра в триктрак. Эту игру она очень любила и играла в нее хорошо и быстро. В Мальмезоне, в помещении маленького театра с залом на двести зрителей, силами членов семьи давались спектакли. По воскресеньям устраивались балы, во время которых, бывало, танцевал и Наполеон. В подобной патриархальной жизни он находил особое очарование.
Наполеон не всегда придерживался низкого мнения о поэзии; или, пожалуй, я должен сказать, что он смотрел на известных поэтов в тот период его жизни, о котором я веду речь, как на глашатаев его славы. Войдя в Консулат, он часто заигрывал не только с учеными, но также и с поэтами и писателями.
Я не мог отделаться от чувства изумления, когда обнаружил такую простоту привычек у такого человека, как Наполеон, который на расстоянии казался столь величественным. Я ожидал, что он окажется грубияном, с капризным и вспыльчивым характером. Вместо этого я увидел терпеливого, снисходительного человека, которому можно легко угодить, совсем не трудного в общении, оживленного, готового к шумному веселью с подшучиванием, а иногда даже просто очаровательного друга. Но фамильярность с его стороны, однако, вовсе не означала, что он готов дать какие-либо основания для взаимности в этом плане. Наполеон с самого начала пожелал, чтобы я чувствовал себя с ним совершенно свободно, и как следствие этого — с первого же дня службы я не испытывал никакого смущения в его присутствии. Я не ощущал перед ним никакого страха, и это мое состояние еще более укрепилось, когда мне удалось увидеть его нежные отношения с Жозефиной, усердную преданность ему офицеров, добросердечность его отношений с консулами и министрами, дружеское, почти фамильярное поведение с солдатами.
Г-н Бурьенн, которого я фактически заменил, хотя и не номинально, был однокашником Наполеона в военной школе. Они начали свои военные карьеры вместе, и Бурьенн последовал за Наполеоном в Италию и Египет. Их близость, общие привычки и идеально тактичное поведение Бурьенна по отношению к первому консулу создали отношения, основанные на полном доверии, которым, казалось, суждено продолжаться вечно. Первый консул назначил Бурьенна государственным советником по особым поручениям и предоставил ему права и прерогативы, которые сделали его важной персоной в государстве. Он вел непосредственную переписку с министрами. Наполеон обращался с Бурьенном как с другом и часто отправлялся с ним в парк Сен-Клу пешком или в легком двухместном кабриолете. Г-жа Бурьенн вела почти независимый образ жизни. Она не питалась и не спала во дворце. Ее муж купил очаровательный дом в Сен-Клу, с роскошью обставил его, и у него стало обычаем давать там обеды, на которые приглашались министры, особенно Фуше, сенаторы, государственные советники и тому подобные личности. Его расходы и покупки далеко выходили за рамки его личного состояния, размер которого был известен первому консулу. Хотя их личные взаимоотношения, казалось, не изменились, но раздражение Наполеона, которое он все еще скрывал от Бурьенна, иногда прорывалось в замечаниях, оброненных в моем присутствии. У меня создалось впечатление, что, судя по всему, в распоряжении первого консула появились какие-то жалобы на Бурьенна, которые он недостаточно полно расследовал. Неудачное дело братьев Кулонов положило конец колебаниям первого консула и стало последней каплей, переполнившей чашу. Однажды в среду, которая была днем совещания совета кабинета министров, я был, как обычно, занят в кабинете первого консула, когда вдруг увидел, как он стремительно вошел в кабинет. Он спросил меня, находится ли Бурьенн в своем кабинете, и, получив утвердительный ответ, вызвал его. Бурьенн подошел, несколько встревоженный побужденным видом первого консула. Первый консул заявил ему суровым тоном: «Отдайте все бумаги и все мои ключи, находящиеся у вас, Меневалю и уходите. И никогда больше не попадайтесь мне на глаза». После этих слов первый консул пошел обратно на совещание совета, с силой захлопнув за собой дверь.