Итак, левая оппозиция была разгромлена. Никто не выступил в защиту якобинцев даже после того, как Фуше предъявил доказательства, что настоящими организаторами покушения на улице Никез были шуаны: Сен-Режан, Карбон и Лимолан. Первых двух арестовали и, облачив в красные рубахи отцеубийц, отправили на гильотину. Гайд де Невиль отверг обвинение в причастности к покушению и бежал. Впрочем, он не мог отрицать, что взрыв явился ответом роялистов на письмо, посланное Бонапартом 7 сентября Людовику XVIII, который 4 июня предпринял очередную попытку к сближению. В письме Бонапарта, в частности, говорилось: «Вы не должны желать возвращения во Францию, для этого вам пришлось бы перешагнуть через сто тысяч трупов». Из-за оплошности Сен-Режана и Карбона полиция раскрыла действовавшую в столице агентурную сеть графа д'Артуа. Немногим больше повезло конкурентам Гайда де Невиля: Преси, Имберу-Коломесу и Дандре, которые основали в Аугсбурге агентуру, связанную с Людовиком XVIII и действовавшую преимущественно на юге страны. Оставшись без английских субсидий Уикхама, они были арестованы прусскими властями по просьбе французского правительства на дороге из Аугсбурга в Байрейт. Изъятые у них документы переправили в Париж, где в 1802 году они были опубликованы по распоряжению Первого Консула.
Все, казалось, валилось из рук оппозиции. Брюмерианцам, страшившимся непредсказуемых последствий итальянской кампании, показалось, что в случае гибели или поражения Бонапарта, отправившегося 6 мая 1800 года на полуостров, они найдут ему замену. Реальными претендентами на пост Первого Консула считались Моро, Лафайет и Бернадот, а также триумвират, состоявший из Талейрана, Фуше и сенатора Клемана де Ри. Ложное известие о поражении французов при Маренго подвигло некоторых из них на опрометчивые шаги, позволившие Бонапарту принять по возвращении необходимые меры. «Правительственный кризис» сыграл ему на руку, позволив внушить общественности мысль, что Первый Консул — не заложник политических группировок, состоящих из брюмерианцев и экстермидорианцев, не пользующихся, в сущности, никакой популярностью в стране. Бонапарт мог поставить себя над заговорщиками и предстать миротворцем французов.
Политическое примирение было бы невозможно без разрешения религиозных конфликтов. Трон и алтарь составляли при старом режиме единое целое. Вот почему члены Учредительного собрания решили, что с помощью Гражданской конституции духовенства им удастся реформировать одновременно и церковь, и государство. А поскольку церкви всегда казалось, что ее интересы совпадают с интересами монархии, революционеры стали проводить малопопулярную политику искоренения христианства. Увы, термидорианцы слишком поздно додумались до отделения церкви от государства, обернувшегося к тому же настоящей катастрофой для конституционного духовенства, полностью лишившегося как официальной поддержки, так и государственных субсидий. И вот результат: сильно поредевший клир разделился на конституционалистов и оппозиционеров, храмы конфисковывались и распродавались (Мишле вспоминает, что родился в церкви Непорочных Дев Сен-Шомон на улице Сен-Дени, в которой его отец разместил типографию), в Париже и провинции ослабла вера. Положение французской церкви должно было выглядеть безнадежным в условиях, когда обездоленный Пий VI доживал в плену у Директории свои последние дни. Казалось, что настал Апокалипсис, что близится конец света. И все же церковной элите удалось выжить, массы сохранили приверженность внешним формам религиозности (колокольный перезвон, песнопения и латынь), которых не смогли подменить ни теофилантропия[12], ни богослужение на десятый день декады. Результаты борьбы за искоренение христианства, довольно ощутимые в городской среде, оказались ничтожными в деревне. Из всего спектра антиклерикальных свобод крестьянин воспринял лишь то, что его устраивало: смягчение некоторых «табу» в половой сфере и отмену церковной десятины. Вот почему новая власть не могла игнорировать религиозную проблему, от решения которой зависела ее дальнейшая судьба.
Католики, во всяком случае в Париже, без энтузиазма встретили государственный переворот, явно не суливший ощутимых перемен в религиозной политике, поскольку у власти остались все те же члены Конвента и идеологи. Гадали о намерениях Первого Консула, но вполне вероятно, что и сам Бонапарт не имел никакой определенной программы в отношении церкви, кроме понимания того, что эта проблема требует безотлагательного решения.
Перед ним открывались два пути: пустить дело возрождения религии на самотек, освятив тем самым факт отделения церкви от государства, или, заключив соглашение с главой христианского мира, положить конец конфликту, увенчав себя лаврами миротворца. Если часть идеологов готова была оказать предпочтение первому варианту, темперамент и расчет решительно склоняли Бонапарта ко второму. Трудности, связанные с решением вопроса о границах влияния папы на французскую церковь, о возвращении церкви ее имущества, о возрождении духовно-монашеских орденов, не могли отпасть сами собой. Первому Консулу было тем более важно начать переговоры с папой, что они позволили бы ему не только отвратить верующих католиков от Бурбонов, но и упрочить авторитет новой власти. В своем отчете о Конкордате Порталис замечательно емко выразил умонастроение Первого Консула: «Интересы правопорядка и общественного спокойствия не допускают того, чтобы решение вопроса о религиозных институтах было передано на усмотрение церкви». Религия могла стать эффективным сдерживающим началом. Не стремился ли Бонапарт, наряду с достижением миротворческих целей, подчинить себе галликанскую церковь? Скорее всего не вера, а трезвый политический расчет руководил Первым Консулом. Впрочем, здесь не место поднимать вопрос о религиозных взглядах Бонапарта.
12
Теофилантропы («Друзья Бога и людей») — религиозное общество во Франции, образованное в 1796 году и просуществовавшее до 1802 года.