Итак, никаких смутьянов и жаков не было. И честные шулера переворота с приятной игривостью признаются в интимном кругу, что в сущности никакой жакерии и не было, но фокус удался.
Как Париж, так и департаменты оказали совершенно законное сопротивление, сопротивление, предписываемое гражданам статьей 110-й конституции, и не только конституцией, но и естественным правом; это была законная самооборона — вот где поистине уместны эти слова — против так называемых «спасителей», вооруженная борьба права и закона против гнусного захвата власти. Республика, неожиданно попавшая в ловушку, вступила в поединок с переворотом. Вот и все.
Двадцать семь департаментов поднялись и достойно выполнили свой долг — Эн, Од, Шер, Устья Роны, Кот-д'Ор, Верхняя Гаронна, Ло-и-Гаронна, Луаре, Марна, Мерта, Северный, Нижний Рейн, Рона, Сена-и-Марна. Бесстрашно поднялись Нижние Альпы, Авейрон, Дрома, Гар, Жер, Эро, Юра, Ньевр, Пюи-де-Дом, Сона-и-Луара, Вар и Воклюз. Они были раздавлены, как Париж.
Переворот расправился с ними не менее свирепо, чем с Парижем. Мы только что дали краткий обзор этих преступлений.
И это законное, конституционное, доблестное сопротивление, сопротивление, в котором весь героизм был на стороне граждан, а вся подлость на стороне власти — насильник, совершивший переворот, именовал жакерией. Припугнуть красным призраком казалось ему как нельзя более полезным.
Эта жакерия преследовала двойную цель: она служила политике Елисейского дворца двумя способами, она обладала двойным преимуществом: с одной стороны, с ее помощью можно было на «плебисците» добиться ответа «да», заставить голосовать под саблями, перед лицом этого призрака, подавить людей мыслящих, застращать доверчивых, воздействовать на первых террором, на вторых — страхом, и в этом, как мы сейчас покажем, заключался весь успех и весь секрет голосования 20 декабря. С другой стороны, жакерию можно было использовать как предлог для проскрипции.
1852 год сам по себе не представлял никакой опасности. Закон 31 мая, уничтоженный морально, отошел в вечность еще до 2 декабря. Новое Собрание, новый президент, обычный порядок действий в строгом соответствии с конституцией, выборы — и все! Уберите Бонапарта — и вот чем был бы 1852 год.
Но надо было, чтобы Бонапарт убрался. Это-то и оказалось камнем преткновения. Отсюда и произошла катастрофа.
Итак, в одно прекрасное утро этот человек схватил за горло конституцию, республику, закон, Францию. Он нанес будущему удар ножом в спину. Он растоптал право, здравый смысл, справедливость, разум, свободу; арестовал граждан, которые считались неприкосновенными; конфисковал имущество у невинных людей, отправил в изгнание людей прославленных, схватил за горло народ в лице его депутатов; поливал картечью парижские бульвары; пустил свою кавалерию вскачь по лужам крови, открыл огонь без предупреждения, расстреливал без суда, наполнил заключенными Мазас, Консьержери, Сент-Пелажи, Венсен — крепости, одиночки, казематы, а кладбища наполнил трупами; бросил в тюрьму Сен-Лазар жену, которая несла хлеб своему скрывавшемуся мужу, осудил на двадцать лет каторги человека, который дал приют изгнаннику; попрал все законы, нарушил все полномочия, сгноил тысячи людей в страшных трюмах понтонов, отправил в Ламбессу и Кайенну сто пятьдесят детей в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Этот человек, который был смешнее Фальстафа, стал страшнее Ричарда III. Почему же он сделал все это? Потому что, заявил он, «против его власти существует заговор». Потому что истекающий год предательски стакнулся с наступающим годом для того, чтобы его низвергнуть; потому что статья 45 вероломно объединилась с календарем, чтобы вышвырнуть его вон; потому что второе воскресенье мая собиралось его «низложить»; потому что его присяга дерзостно замышляла его падение; потому что его честное слово выступало против него самого.
Рассказывают, что на другой день после своей победы он сказал: «Второе воскресенье мая отошло в вечность». Нет, это честность отошла в вечность, умерла честь. Умерло имя императора.
Как должен содрогаться тот, кто покоится в часовне Сен-Жером! И как это прискорбно! Ненависть народа растет и поднимается вокруг этого великого имени, и кто же, как не его злосчастный племянник, взрастил ее? Великие воспоминания стираются, и на первый план выступает все дурное. Никто уж не решится теперь вспомнить об Иене, о Маренго, о Ваграме. О чем же вспоминают теперь? О герцоге Энгиенском, о Яффе, о Восемнадцатом брюмера… Героя забывают, видят только деспота. Карикатура начинает искажать профиль Цезаря. И что это за фигура рядом с ним! Уже находятся люди, которые путают дядю с племянником, на радость Елисейскому дворцу и к стыду Франции. Жалкий пародист разыгрывает из себя главное действующее лицо. Увы! Чтобы запятнать это грандиозное величие, требуется столь же грандиозная подлость. Куда там Гудсон Лоу, — тот был всего-навсего тюремщик, Гудсон Лоу был просто палач. Человек, который действительно убивает Наполеона, — это Луи Бонапарт. Гудсон Лоу отнял у него только жизнь, Луи Бонапарт убивает его славу.