Действительно, было необходимо, чтобы «порядок» пришел к своему логическому концу, чтобы все поняли окончательно и раз навсегда, что в устах приверженцев прошлого слово «порядок» означает ложную присягу, клятвопреступление, расхищение общественных средств, гражданскую войну, военные суды, конфискации, аресты, каторгу, ссылку, изгнание, проскрипционные списки, расстрелы, полицию, цензуру, бесчестие армии, отрицание народа, унижение Франции, безгласный сенат, поверженную наземь трибуну, удушение печати, политическую гильотину, подавление свобод, нарушение прав, насилие над законом, господство сабли, убийства, предательства, злоупотребления. Зрелище, развернувшееся перед нашими глазами, — полезное зрелище. То, что творится во Франции со 2 декабря, — это оргия порядка.
Да, в этом событии видна рука провидения. Подумайте еще и о том, что вот уже пятьдесят лет, как республика и империя заполонили людское воображение, первая отблеском террора, вторая — отблеском славы. В республике видели только 1793 год, то есть грозную необходимость революционного насилия, горнило; в империи видели только Аустерлиц. Отсюда предубеждение против республики и преклонение перед империей. Каково же будущее Франции? Империя? Нет, республика.
Требовалось изменить это положение: уничтожить престиж того, что неспособно ожить, и уничтожить предубеждение против того, чему надлежит быть. Так именно и поступило провидение. Оно разрушило оба эти миража. Пришел Февраль и отнял у республики террор; пришел Луи Бонапарт и отнял у империи престиж. Отныне 1848 год, братство, заслоняет 1793 год, террор; Наполеон Малый заслоняет Наполеона Великого. Два великие события, одно из которых ужасало, а другое ослепляло, отодвинуты на задний план. И теперь мы видим 93 год не иначе как сквозь его оправдание, а Наполеона — не иначе как сквозь его карикатуру. Рассеивается безумный страх перед гильотиной, дутая слава империи исчезает, как дым. Благодаря 1848 году республика уже не страшит, благодаря Луи Бонапарту империя уже не пленяет. Будущее стало осуществимым. Таковы неисповедимые пути провидения.
А потом, недостаточно слова «республика», нужно, чтобы республика претворилась в дело. Что ж, за словом будет и дело. Поговорим об этом подробнее.
II Четыре учреждения, препятствовавшие будущему
Когда-нибудь объединение Европы и демократическая федерация континентальных стран позволят необычайно упростить государственный аппарат. Но пока еще это время не наступило, какую форму примет во Франции общественное здание, смутные, но сияющие очертания коего уже и ныне выступают перед взором мыслителя сквозь мрак диктатур?
Вот она, эта форма.
Независимые деревни и города, управляемые избранным мэром; всюду всеобщее избирательное право, подчиненное лишь в том, что касается интересов всего государства, национальному правительству. Таково управление. Профессиональные союзы и члены примирительной комиссии, улаживающие отдельные недоразумения между рабочими ассоциациями и промышленными предприятиями; присяжный, судья по существу дела, наставляет законника, судью должностного; судья избирается народом. Таково правосудие. Священник не ведает ничего, кроме церкви, взор его прикован к небу и священному писанию, государственный бюджет не касается его, государство не интересуется им, его знают только верующие; у него нет власти, но зато полная свобода. Такова религия. Война — только для защиты территории; вся нация, разделяясь на три воинские категории, является национальной гвардией, — она может подняться сразу, как один человек. Такова военная мощь государства. Всегда и всюду господствует закон, право, всеобщее голосование; никакого господства сабли.
Что же препятствовало осуществлению этого будущего, этого прекрасного идеала демократии?
Вот они, четыре основных препятствия:
Постоянная армия,
Централизованное управление,
Бюрократическое духовенство,
Несменяемые судьи.
III Что тормозило нормальное развитие
Что представляют и представляли собой эти четыре препятствия даже при Февральской республике, даже при конституции 1848 года, — сколько зла они принесли, сколько добра заглушили, какое прошлое они стремились увековечить, какой прекрасный общественный строй мешали осуществить, — все это было открыто взору обществоведа, это понимал философ, но об этом не имел никакого представления народ.