– Это уж чересчур, это уж чересчур,– возразил король.– Смилуйтесь над человеческой природой! Нет, брат мой художник, далее нам должно беседовать в открытую, и я торжественно вопрошаю вас: Адам Уэйн, лорд-мэр Ноттинг-Хилла, не правда ли, это великолепно?
– Еще бы не великолепно! – воскликнул Адам Уэйн.– Великолепно, как творение Господне!
– Опять сдаюсь,– сказал король.– Да, трудненько вас сбить с позиции. В насмешку-то все это серьезно, не спорю. Но всерьез-то – неужели не смешно?
– Что смешно? – спросил Уэйн, по-детски округлив глаза.
– Черт побери, ну перестаньте же паясничать. Да вся эта затея с Хартией предместий. Разве не потрясающе?
– Столь ослепительный замысел поистине можно назвать потрясающим
– Ну что ты с ним будешь делать! Ах, впрочем, понимаю. Вы хотите без них, без этих рассудительных олухов, хотите, чтоб два юмориста потолковали с глазу на глаз. Оставьте нас, джентльмены!
Бак покосился на Баркера, тот угрюмо пожал плечами, и вся пестрая свита – синие и зеленые, красные с золотом и лиловые,– вскружившись хороводом, удалилась из палаты. Остались лишь двое: король на тронном помосте и коленопреклоненная у брошенного меча фигура в алом облачении.
Король спустился с помоста и хлопнул лорд-мэра Уэйна по спине.
– Еще до сотворения тверди,– возгласил он,– мы были созданы друг для друга. Красота-то какая, подумать только: декларация независимости Насосного переулка! Это же сущее обожествление смехотворного!
Лорд-мэр порывисто вскочил с колен и едва устоял на ногах.
– Как смехотворного! – Голос его сорвался, лицо раскраснелось.
– Ну будет, будет,– нетерпеливо сказал король,– для меня одного можно так не стараться. Авгуры – и те иногда смаргивают: глаза все-таки устают. Выйдем из ролей на полчасика, побудем театральными критиками. Что, оценили затею?
Адам Уэйн по-мальчишески потупился и отвечал сдавленным голосом:
– Я не понимаю Ваше Величество. И не могу поверить, что Ваше Величество бросит меня, готового отдать жизнь за вашу королевскую Хартию, на растерзание этой своре ростовщиков.
– Ох, да оставьте же… Это еще что такое? Какого черта?…
Палата полнилась предвечерним сумраком. Король всмотрелся в лицо юного лорд-мэра: тот был бледен как мел, и губы его дрожали.
– Боже мой, что случилось? – спросил Оберон, хватая его за руку.
Уэйн поднял голову; на щеках его блистали слезы.
– Я всего лишь мальчишка,– сказал он,– но это правда. Я готов кровью нарисовать на своем щите Красного Льва.
Король Оберон уронил его руку и оцепенело замер.
– Господи, святая воля Твоя! – наконец вымолвил он.– Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей принимал Ноттинг-Хилл всерьез?
– Да будет святая воля Его! – пылко подхватил Уэйн.– Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей не принимал всерьез Ноттинг-Хилл?
Король ничего не ответил; он рассеянно взошел на помост, снова уселся на трон и слегка взбрыкнул ногами.
– Ну, если и дальше так пойдет,– тихо сказал он,– я усомнюсь в превосходстве искусства над жизнью. Ради всего святого, не морочьте мне голову Вы что, на самом деле… Боже, помоги выговорить! – ноттингхилльский патриот, вы действительно…?
Уэйн встрепенулся, и король замахал на него руками.
– Хорошо, хорошо, вижу – да, действительно, но дайте же мне освоиться с этой мыслью! И вы взаправду собрались противиться этим воротилам новейших дней с их комитетами, инспекторами, землемерами и прочей саранчой?
– Разве они так уж страшны? – презрительно отозвался Уэйн.
Король разглядывал его, словно чудо-юдо в человеческом облике.
– И стало быть, – сказал он,– вы думаете, что зубодеры, лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг-Хилл, соберутся под ваше знамя с воинственными песнопениями?
– Я думаю, что у них на это станет духу,– отвечал лорд-мэр.
– И стало быть,– продолжал король, откинувшись затылком на мягкую спинку,– вам никогда не приходило на ум,– и голос его, казалось, вот-вот заглохнет в тиши тронного зала,– не приходило на ум, что такое пылкое ноттингхилльство может кому-нибудь показаться… э-э… несколько смехотворным?
– Непременно покажется,– сказал Уэйн,– а как же иначе? Разве над пророками не измывались?
– Да откуда же,– спросил король, подавшись к собеседнику,– откуда же, о Господи, взялась-то у вас эта бредовая идея?
– Моим наставником были вы, сир,– отвечал лорд-мэр,– вы внушили мне понятия о чести и достоинстве.
– Я? – сказал король.
– Да, Ваше Величество, вы взлелеяли мой патриотизм в зародыше. Десять лет назад, совсем еще ребенком (сейчас мне девятнадцать), я играл сам с собой в войну на склоне ноттингхилльского холма, возле Насосного переулка – в бумажной каске, с деревянным мечом в руке я мечтал о великих битвах. Замечтавшись, я сделал яростный выпад мечом – и застыл на месте, ибо нечаянно ударил вас, сир, своего короля, тайно и скрытно блуждавшего по городу, пекущегося о благоденствии своих подданных. Но пугаться мне было нечего: вы обошлись со мной воистину по-королевски. Вы не отпрянули и не насупились. Вы не призвали стражу. И ничем не пригрозили. Напротив того, вы произнесли величественные и огневые слова, поныне начертанные в моей душе, где они и пребудут: вы повелели мне обратить меч против врагов моего нерушимого града. Точно священник, указующий на алтарь, вы указали на холм Ноттинг-Хилла. «Покуда ты, – сказали вы, – готов погибнуть за это священное возвышение, пусть даже его обступят все несметные полчища Бейзуотера…» Я не забыл этих слов, а нынче они мне особо памятны: пробил час, и сбылось ваше пророчество. Священное возвышение обступили полчища Бейзуотера, и я готов погибнуть.
Король полулежал на своем троне: у него недоставало ни слов, ни сил.
– Господи Боже ты мой! – бормотал он.– Ну и дела, ну и дела! И все мои дела! Оказывается, это я всему виною. А вы, значит, тот рыжий мальчишка, который ткнул меня в живот. Что я натворил? Боже, что я натворил! Я-то хотел просто-напросто пошутить, а породил страсть. Я сочинял фарс, а он, того и гляди, обернется эпосом. Ну что ты будешь делать с этим миром? Ей-богу же, задумано было лихо, исполнялось грубо. Я отринул свой тонкий юмор, лишь бы вас позабавить – а вы, наоборот, готовы в слезы удариться? Вот и устраивай после этого балаган, размахивай сосисками – скажут, ах, какие гирлянды; руби башку полицейскому – скажут, погиб при исполнении служебных обязанностей! И чего я разглагольствую? С какой стати я пристаю с вопросами к милейшему молодому человеку, которому хоть кол на голове теши? Какой в этом толк? Какой вообще толк в чем бы то ни было? О, Господи! О, Господи! Внезапно он выпрямился и спросил:
– Нет, вам и правда священный град Ноттинг-Хилл не кажется нелепицей?
– Нелепицей? – изумился Уэйн.– Почему же нелепицей? Король поглядел на него столь же изумленно.
– Как то есть…– пролепетал он.
– Ноттинг-Хилл,– сурово сказал лорд-мэр,– это большой холм, городское возвышение, на котором люди построили свои жилища, где они рождаются, влюбляются, молятся, женятся и умирают. Почему же мне считать Ноттинг-Хилл нелепицей?
Король усмехнулся.
– Да потому, о мой Леонид[36], – начал он и вдруг ни с того ни с сего понял, что дальше сказать ему нечего. В самом деле, почему же это нелепица? Почему? На минуту ему показалось, что он вовсе потерял рассудок. Так бывает со всеми, у кого ставят под вопрос изначальный принцип жизни. Баркер, например, всегда терялся, услышав королевский вопрос: «А какое мне дело до политики?»
Словом, мысли у короля разбежались, и собрать их не было никакой возможности.
– Ну как, все-таки это немножко смешно,– неопределенно выразился он.
[36]