– Как по-вашему, – спросил Адам, резко повернувшись к нему,– по-вашему, распятие – дело серьезное?
– По-моему…– замялся Оберон, – ну, мне всегда казалось, что распятие – оно не лишено серьезности.
– И вы ошибались, – сказал Уэйн, как отрезал. – Распятие – смехотворно. Это сущая потеха. Это – нелепая и позорная казнь, надругательство, которому подвергали жалкий сброд – рабов и варваров, зубодеров и лавочников, как вы давеча сказали. И вот кресты, эти древние виселицы, которые римские мальчишки для пущего озорства рисовали на стенах, ныне блещут над куполами храмов. А я, значит, убоюсь насмешки?
Король промолчал.
Адам же продолжал, и голос его гулко отдавался в пустой палате.
– Напрасно вы думаете, что убийственный смех непременно убивает. Петра, помните, распяли, и распяли вниз головой. Куда уж смешнее – почтенный старик апостол вверх ногами? Ну и что? Так или иначе распятый Петр остался Петром. Вверх ногами он висит над Европой, и миллионы людей не мыслят жизни помимо его церкви.
Король Оберон задумчиво приподнялся.
– Речи ваши не вполне бессмысленны,– сказал он.– Вы, похоже, немало поразмышляли, молодой человек.
– Скорее перечувствовал, сир,– отвечал лорд-мэр.– Я родился, как и все прочие, на клочочке земли и полюбил его потому, что здесь я играл, здесь влюбился, здесь говорил с друзьями ночи напролет, и какие дивные это были ночи! И я почуял странную загадку. Чем же так невзрачны и будничны садики, где мы признавались в любви, улицы, по которым мы проносили своих усопших? Почему нелепо видеть почтовый ящик в волшебном ореоле, если целый год при виде одного такого красного ящика на желтом закате я испытывал чувство, тайна которого ведома одному Богу, но которое сильнее всякой радости и всякого горя? Что смешного можно услышать в словах «Именем Ноттинг-Хилла»? – то есть именем тысяч бессмертных душ, томимых страхом и пламенеющих надеждой?
Оберон старательно счищал соринку с рукава, и в лице его, по-новому серьезном, не было и тени обычной совиной напыщенности.
– Трудно, трудно,– сказал он.– Чертовски трудно перескочить. Я вас понимаю и даже более или менее согласен с вами – был бы согласен, если бы годился по возрасту в поэты-провидцы. Все верно, что вы говорите,– за исключением слов «Ноттинг-Хилл». При этих словах, как это ни грустно, ветхий Адам с хохотом пробуждается и шутя разделывается с новым Адамом по имени Уэйн.
Впервые за весь разговор лорд-мэр смолчал: он стоял, задумчиво понурившись. Сумерки сгущались, в палате становилось все темнее.
– Я знаю,– сказал он каким-то странным, полусонным голосом,– есть своя правда и в ваших словах. Трудно не смеяться над будничными названиями – я просто говорю, что смеяться не надо. Я придумал, как быть, но от этих мыслей мне самому жутко.
– От каких мыслей? – спросил Оберон.
Лорд-мэр Ноттинг-Хилла словно бы впал в некий транс; глаза его зажглись призрачным огнем.
– Есть колдовской жезл, но он мало кому по руке, да и применять его можно лишь изредка. Это могучее и опасное волшебство, особенно опасное для того, кто осмелится пустить его в ход. Но то, что тронуто этим жезлом, никогда более не станет по-прежнему обыденным; то, что им тронуто, озаряется потусторонним отблеском. Стоит мне коснуться этим волшебным жезлом трамвайных рельс и улиц Ноттинг-Хилла – и они станут навечно любимы и сделаются навсегда страшны.
– Что вы такое несете? – спросил король.
– Бывало, от его прикосновения безвестные местности обретали величие, а хижины становились долговечней соборов,– Продолжал декламировать полоумный.– Так и фонарные столбы станут прекраснее греческих лампад, а омнибусы – красочнее древних кораблей. Да, касанье этого жезла дарит таинственное совершенство.
– Что еще за жезл? – нетерпеливо прервал его король.
– Вон он,– отозвался Уэйн, – указывая на сверкающий меч у подножия трона.
– Меч! – воскликнул король, резко выпрямившись.
– Да, да,– осипшим голосом подтвердил Уэйн.– Его касанье преображает и обновляет; его касанье…
Король Оберон всплеснул руками.
– Проливать из-за этого кровь! – воскликнул он.– Из-за вздорной разницы во взглядах…
– О вы, владыки земные! – не сдержал негодования Адам.– Какие же вы милосердные, кроткие, рассудительные! Вы затеваете войны из-за пограничных споров и из-за таможенных пошлин; вы проливаете кровь из-за налога на кружева или из-за невозданных адмиралу почестей. Но как дело доходит до главного, до того, что красит или обесценивает самую жизнь,– тут у вас пробуждается милосердие! А я говорю и отвечаю за свои слова: единственно необходимые войны – это войны религиозные. Единственно справедливые войны – религиозные. И единственно человечные – тоже. Ибо в этих войнах бьются – или думают, что бьются за человеческое счастье, за человеческое достоинство. Крестоносец, по крайней мере, думал, что ислам губит душу всякого человека, будь то король или жестянщик, которого подчиняет своей власти. А я думаю, что Бак и Баркер и подобные им богатеи-кровососы губят душу всякого человека, оскверняют каждую пядь земли и каждый камень дома – словом, все и вся, им подвластное. И вы думаете, что у меня нет права драться за Ноттинг-Хилл, – это вы-то, глава английского государства, которое только и делало, что воевало из-за пустяков! Если поверить вашим богатым друзьям, будто ни Бога, ни богов нет, будто над нами пустые небеса, так за что же тогда драться, как не за то место на земле, где человек сперва побывал в Эдеме детства, а потом – совсем недолго – в райских кущах первой любви? Если нет более ни храмов, ни Священного писания, то что же и свято, кроме собственной юности?
Король расхаживал по помосту возле трона.
– И все-таки вряд ли,– сказал он, кусая губы,– вряд ли оправдано такое безрассудство – вряд ли можно взять на себя ответственность за…
В это время приотворились двери приемной и снаружи донесся, точно внезапный птичий крик, высокий, гнусавый и хорошо поставленный голос Баркера:
– Я ему сказал напрямик – соблюдать общественные интересы…
Оберон быстро повернулся к Уэйну.
– Что за дьявольщина! Что я болтаю? Что вы мелете? Может, вы меня околдовали? Ох, уж эти мне ваши голубые глазищи! Оставьте меня в покое. Верните мне чувство юмора. Верните его мне – верните немедля, слышите!
– Я торжественно заверяю вас, – смутившись и как бы ощупывая себя, проговорил Уэйн,– что у меня его нет.
Король плюхнулся на трон и закатился гомерическим хохотом.
– Вот уж в этом я более чем уверен! – воскликнул он.
Книга третья
Глава I
ДУШЕВНЫЙ СКЛАД АДАМА УЭЙНА
Через некоторое время после восшествия короля на престол был опубликован небольшой стихотворный сборник под названием «Горние песнопения». Стихи были не слишком хороши, книга успеха не имела, но привлекла внимание одной критической школы. Сам король, видный ее представитель, откликнулся – естественно, под псевдонимом – на появление сборничка в спортивном журнале «Прямиком с манежа». Вообще-то школу эту называли «Прямиком из гамака», ибо какой-то недруг ехидно подсчитал, что не менее тринадцати образчиков их изящной критической прозы начинались словами: «Я прочел эту книгу в гамаке: дремотно пригревало солнце, и я, в зыбкой дреме…» – правда, в остальном рецензии существенно различались. Из гамака критикам нравилось все, в особенности же все дурацкое. «Разумеется, лучше всего, когда книга подлинно хороша,– говорили они,– но этого, увы! не бывает, и стало быть, желательно, чтоб она была по-настоящему плоха». Поэтому за их похвалой – то бишь свидетельством, что книга по-настоящему плоха,– не очень-то гнались, и авторам, на которых обращали благосклонное внимание критики «Из гамака», становилось немного не по себе.