– Баркер,– крикнул он,– что случилось?
– Разбиты,– отозвался тот,– разгромлены – в пух и прах! – и умчался, пыхтя, как загнанная лошадь, в толпе беглецов.
В это самое время последний стоячий кусок изгороди, треща, накренился, и камнем из пращи выбросило на аллею человека, вовсе не похожего на остальных, в алой форме стражника Ноттинг-Хилла; алебарда его была в крови, на лице – упоение победы. И тут же через поверженную изгородь хлынуло алое воинство с алебардами наперевес. Гонители вслед за гонимыми промелькнули мимо человечка с совиными глазами, который не вынимал рук из карманов Сперва он понимал только, что ненароком чуть не угодил в бредовый людской водоворот. Но потом случилось что-то неописуемое – у него описание не выходило, а мы и пробовать не будем. В темном проходе на месте разметанных ворот возникла, как в раме, пламенеющая фигура.
Победитель Адам Уэйн стоял, закинув голову и воздев к небесам свой огромный меч; его пышные волосы вздыбились, как львиная грива, а красное облачение реяло за плечами, точно архангельские крылья. И король вдруг почему-то увидел мир совсем иными глазами. Ветер качал густозеленые кроны деревьев и взметывал полы алой мантии. Меч сверкал в солнечных лучах. Нелепый маскарад, в насмешку выдуманный им самим, сомкнулся вокруг него и поглотил весь свет. И это было нормально, разумно и естественно; зато он, рассудительный и насмешливый джентльмен в черном сюртучке, был исключением, случайностью – черным пятном на ало-золотых ризах.
Книга четвертая
Глава I
ФОНАРНАЯ БИТВА
Мистер Бак хоть и жил на покое, но частенько захаживал в свой большой фирменный магазин на Кенсингтон-Хай-стрит; и нынче он запирал его, уходя последним. Стоял чудесный золотисто-зеленый вечер, но до этого ему особого дела не было; впрочем, скажи ему кто-нибудь об этом, он бы степенно согласился: богатому человеку идет тонкая натура.
Потянуло прохладой: он застегнул желтое летнее пальто и задымил сигарой; в это время на него чуть не наскочил человек тоже в желтом пальто, но демисезонном и расстегнутом, чтоб не сказать распахнутом.
– А, Баркер! – узнал его суконщик.– За покупками, на распродажу? Опоздали, опоздали. Рабочий день кончен, закон не велит, Баркер. Гуманность и прогресс – не шутка, голубчик мой.
– Ох, да не болтайте вы! – крикнул Баркер, топнув ногой.– Мы разбиты.
– Что значит разбиты? – не понял Бак.
– Уэйн разгромил нас.
Бак наконец посмотрел в лицо Баркеру: лицо было искаженное, бледное и потное, поблескивавшее в фонарном свете.
– Пойдемте выпьем чего-нибудь,– сказал он.
Они зашли в первый попавшийся ресторанчик, уютный и светлый; Бак развалился в кресле и вытащил портсигар.
– Закуривайте,– предложил он.
Взбудораженный Баркер словно бы не собирался садиться; потом все-таки присел так, будто вот-вот вскочит. Они заказали виски, не обменявшись ни словом.
– Ну и как же это случилось? – спросил Бак, устремив на собеседника крупные властные глаза.
– А я почем знаю? – выкрикнул Баркер.– Случилось, будто – будто во сне. Как могут двести человек одолеть шестьсот? Вот как?
– Ну-ну, – спокойно сказал Бак, – и как же они вас одолели? Припомните-ка.
– Не знаю; это уму непостижимо,– отвечал тот, барабаня по столу.– Значит, так. Нас было шестьсот, все с этими треклятыми обероновыми рогатинами – и никакого другого оружия Шли колонной по двое, мимо Холланд-Парка между высокими изгородями – мне-то казалось, мы идем напрямик к Насосному переулку. Я шел в хвосте длинной колонны, нам еще идти и идти между оградами, а головные уже пересекали Холланд-Парк-авеню. Они там за авеню далеко углубились в узенькие улочки, а мы вышли к перекрестку и следом за ними на той, северной стороне свернули в улочку, которая хоть вкось и вкривь, а все ж таки ведет к Насосному переулку – и тут все переменилось. Улочки стали теряться, мешаться, сливаться, петлять, голова колонны была уже невесть где, спасибо, если не в Северной Америке И кругом – ни души.
Бак стряхнул столбик сигарного пепла мимо пепельницы и начал развозить его по столу: серые штрихи сложились в подобие карты.
– И вот, хотя на этих улочках никого не было (а это, знаете ли, действует на нервы), но когда мы в них втянулись и углубились, начало твориться что-то совсем уж непонятное Спереди – из-за трех-четырех поворотов – вдруг доносился шум, лязг, сдавленные крики, и снова все затихало. И когда это случалось, по всей колонне – ну, как бы сказать – дрожь, что ли, пробегала, всех дергало, будто колонна – не колонна, а змея, которой наступили на голову, или провод под током. Чего мы мечемся – никто не понимал, но метались, толпились, толкались; потом, опомнившись, шли дальше, дальше, петляли грязными улочками и взбирались кривыми проулками. Что это было за петляние – ни объяснить, ни рассказать: как страшный сон. Все словно бы потеряло всякий смысл, и казалось, что мы никогда не выберемся из этого лабиринта. Странно от меня такое слышать, правда? Обыкновенные это были улицы, известные, все есть на карте. Но я говорю, как было. Я не того боялся, что вот сейчас что-нибудь случится. Я боялся, что не случится больше ничего до скончания веков.
Он осушил стакан, заказал еще виски, выпил его и продолжал:
– Но наконец случилось. Клянусь вам, Бак, что с вами никогда еще ничего не происходило. И со мной не происходило.
– Как это – не происходило? – изумился Бак.– Что вы хотите сказать?
– Никогда ничего не происходило,– с болезненным упорством твердил Баркер.– Вы даже не знаете, как это бывает! Вот вы сидите в конторе, ожидаете клиентов – и клиенты приходят, идете по улице навстречу друзьям – и встречаете друзей; хотите выпить – пожалуйста; решили держать пари – и держите. Вы можете выиграть или проиграть, и либо выигрываете, либо проигрываете. Но уж когда происходит! – И его сотрясла дрожь.
– Дальше,– коротко сказал Бак.– Дальше.
– Вот так мы плутали и плутали, и наконец – бац! Когда что-то происходит, то это лишь потом замечаешь. Оно ведь происходит само, ты тут ни при чем. И выясняется жуткая вещь: ты, оказывается, вовсе не пуп земли! Иначе не могу это выразить. Мы свернули за угол, за другой, за третий, за четвертый, за пятый. Потом я медленно пришел в сознание и выкарабкался из сточной канавы, а меня опять сшибли, и на меня валились, весь мир заполнился грохотом, и больших, живых людей расшвыривало, как кегли.
Бак посмотрел на свою карту, насупив брови.
– Это было на Портобелло-роуд? – спросил он.
– Да,– сказал Баркер,– да, на Портобелло-роуд[43]. Я потом увидел табличку; но Боже мой, какое там Портобелло-роуд! Вы себе представьте, Бак: вы стоите, а шестифутовый детина, у которого в руках шестифутовое древко с шестью фунтами стали на конце, снова и снова норовит раскроить этой штукой вам череп! Нет, уж если вы такое переживете, то придется вам, как говорит Уолт Уитмен[44], «пересмотреть заново философии и религии».
– Оно конечно,– сказал Бак.– Ну, а коли это было на Портобелло-роуд, вы сами-то разве не понимаете, что случилось?
– Как не понимать, отлично понимаю. Меня сшибли с ног четыре раза: я же говорю, это сильно меняет отношение к жизни. Да, случилось еще кое-что: я сшиб с ног двоих. В четвертый раз на карачках (кровопролития особого не было, просто жестокая драка – где там размахнешься алебардой!) – так вот, поднявшись на ноги в четвертый раз, я осатанел, выхватил у кого-то протазан и давай гвоздить им где только вижу красные хламиды уэйновских молодчиков. С Божьей помощью сбил с ног двоих – они здорово окровавили мостовую. А я захохотал – и опять грохнулся в канаву, и снова встал и гвоздил направо и налево, пока не разломался протазан. Кого-то все-таки еще ранил в голову.
[43]
[44]