– Вышлем-ка мы к ним, что ли, вестника или там глашатая,– предложил Бак, обращаясь к Баркеру и королю.– Пусть живенько сдаются – нечего канителиться.
– А что мы им скажем? – с некоторым сомнением спросил Баркер.
– Да сообщим голые факты, и все тут,– отозвался Бак.– Армии капитулируют перед лицом голых фактов. Просто-напросто напомним, что покамест их армия и наши, вместе взятые, насчитывали примерно тысячу человек. И скажем, что у нас прибавилось четыре тысячи. Чего тут мудрить? Из прежней тысячи бойцов ихних самое большее – триста, так что теперь им противостоит четыре тысячи семьсот человек. Хотят – пусть дерутся,– и лорд-мэр Северного Кенсингтона расхохотался.
Глашатая снарядили со всей пышностью: он был в синей хламиде с тремя золотыми птахами; его сопровождали два трубача.
– Как, интересно, они будут сдаваться? – спросил Баркер, чтобы хоть что-то сказать: все огромное войско внезапно притихло.
– Я Уэйна знаю как облупленного,– смеясь, сказал Бак.– Он пришлет к нам алого глашатая с ноттингхилльским Львом на хламиде. Кто-кто, а Уэйн не упустит случая капитулировать романтически, по всем правилам.
Король, стоявший рядом с ним в начале шеренги, нарушил свое долгое молчание.
– Не удивлюсь,– сказал он,– если Уэйн, вопреки вашим ожиданиям, никакого глашатая не пришлет. Вряд ли вы так уж хорошо его знаете.
– Что ж, Ваше Величество,– снизошел к нему Бак,– тогда не извольте обижаться, коли я переведу свой политический расчет на язык цифр. Ставлю десять фунтов против шиллинга, что вот-вот явится глашатай и возвестит о сдаче.
– Идет,– сказал Оберон.– Может, я и не прав, но как я понимаю Адама Уэйна, он ляжет костьми, защищая свой город, и пока не ляжет, покоя вам не будет.
– Заметано, Ваше Величество,– сказал Бак.
И снова все смолкли в ожидании; Баркер нервно расхаживал перед строем замершего воинства. Внезапно Бак подался вперед
– Готовьте денежки, Ваше Величество,– сказал он.– Я же вам говорил! Вон он – глашатай Адама Уэйна.
– Ничего подобного! – воскликнул король, приглядываясь.– Врете вы, это красный омнибус.
– Нет, не омнибус,– спокойно возразил Бак, и король смолчал, ибо сомнений не оставалось: посредине широкой, пустынной улицы шествовал глашатай с Красным Львом на хламиде и два трубача.
Бак умел, когда надо, проявлять великодушие. А в час своего торжества ему хотелось выглядеть великодушным и перед Уэйном, которым он по-своему восхищался, и перед королем, которого только что осрамил на людях, и в особенности перед Баркером, номинальным главнокомандующим великой армии, хоть она и возникла его, Бака, стараниями.
– Генерал Баркер,– сказал он, поклонившись, – угодно ли вам выслушать посланца осажденных?
Баркер поклонился в свою очередь и выступил навстречу глашатаю.
– Получил ли ваш лорд-мэр, мистер Адам Уэйн, наше требование капитуляции? – спросил он.
Глашатай ответствовал утвердительно, степенным и учтивым наклоном головы.
Баркер кашлянул и продолжал более сурово:
– И каков же ответ лорда-мэра?
Глашатай снова почтительно склонил голову и отвечал, размеренно и монотонно:
– Мне поручено передать следующее: Адам Уэйн, лорд-мэр Ноттинг-Хилла, согласно хартии короля Оберона и всем установлениям, божеским и человеческим, свободного и суверенного града, приветствует Джеймса Баркера, лорд-мэра Южного Кенсингтона, согласно тем же установлениям, града свободного, досточтимого и суверенного. Со всем дружественным почтением и во исполнение законов Джеймсу Баркеру, а равно и всему войску под его началом, предлагается немедля сложить оружие.
Еще не отзвучали эти слова, как король с сияющими глазами радостно вырвался вперед, на пустую площадь. Остальные – и командиры, и рядовые воины – онемели от изумления. Придя в себя, они разразились неудержимым хохотом – вот уж чего никто не ожидал!
– Лорд-мэр Ноттинг-Хилла,– продолжал глашатай,– отнюдь не намерен после вашей капитуляции использовать свою победу в целях утеснений, подобных тем, какие претерпел сам. Он оставит в неприкосновенности ваши законы и границы, ваши знамена и правительства. Он не покусится на религию Южного Кенсингтона и не станет попирать древние обычаи Бейзуотера.
И опять содрогнулся от хохота строй великой армии.
– Не иначе как король к этому руку приложил,– заметил Бак, хлопнув себя по ляжке.– До такого нахальства надо додуматься. Баркер, давайте-ка выпьем по стакану вина.
Вконец развеселившись, он и правда послал алебардщика в ресторанчик напротив собора; подали два стакана, и дело было за тостом.
Когда хохот утих, глашатай столь же монотонно продолжал:
– В случае капитуляции, сдачи оружия и роспуска армии под нашим наблюдением все ваши суверенные права вам гарантируются. Если же вы не пожелаете сдаться, то лорд-мэр Ноттинг-Хилла доводит до вашего сведения, что он полностью захватил Водонапорную башню и что ровно через десять минут, то есть получив или не получив от меня известие о вашем отказе, он откроет шлюзы главного водохранилища, и низина, в которой вы находитесь, окажется на глубине тридцати футов. Боже, храни короля Оберона[54]!
Бак уронил стакан, и лужа вина растеклась по мостовой.
– Но… но…– проговорил он и, заново призвав на помощь все свое великолепное здравомыслие, посмотрел правде в глаза.
– Надо сдаваться,– сказал он.– Если на нас через десять минут обрушатся пятьдесят тысяч тонн воды, то деваться некуда. Надо сдаваться. Тут уж все равно, четыре нас тысячи или четыре человека. Ты победил, Галилеянин[55]! Перкинс, налейте мне стакан вина.
Таким образом сдалась несметная рать Южного Кенсингтона и началось владычество Ноттинг-Хилла. Надо еще, пожалуй, упомянуть вот о чем: Адам Уэйн приказал облицевать Водонапорную башню золотом и начертать на ней эпитафию, гласящую, что это – постамент памятника Уилфреду Ламберту, павшему здесь смертью храбрых; сам же памятник под облаками не очень удался: у живого Ламберта нос был куда длиннее.
Книга пятая
Глава I
ВЛАДЫЧЕСТВО НОТТИНГ-ХИЛЛА
Вечером третьего октября, через двадцать с лишним лет после великой победы Ноттинг-Хилла, которая принесла ему главенство над Лондоном, король Оберон вышел, как бывало, из Кенсингтонского дворца.
Он мало изменился, только в волосах проглянули седые пряди; а лицо у него всегда было старообразное, походка медлительная, шаткая. Выглядел он древним стариком вовсе не потому, что одряхлел умом или телом, а из-за того, что упорно держался допотопной моды – носил сюртук и цилиндр.
– Я пережил потоп,– говаривал он.– Я сохраняюсь как пирамида.
Кенсингтонцы в своих живописных синих нарядах почтительно приветствовали короля и качали головами ему вслед: ну и чудно же одевались в старину!
Король, шаркая сверх всякой меры (друзьям было велено заглазно называть его «Старинушка Оберон»), доковылял до Южных ворот Ногтинг-Хилла и постоял перед ними. Всего ворот было девять: огромные створки из стали и бронзы покрывали барельефы – картины былых сражений работы самого Чиффи.
– Эх-хо-хо! – покряхтел он, тряся головой.– В мое время ничего этого и в помине-то, помнится, не было.
Вошел он через Оссингтонские ворота, украшенные медно-красным Львом на желтой латуни и девизом «Никто тут не хил» Красно-золотой страж отсалютовал ему алебардой.
[54]
[55]