Тем не менее, несмотря на всё это, данные свидетельства вызывают определённые сомнения. Если русская армия храбро сражалась, то здесь нет ничего нового — русские армии славились своей отвагой и способностью быстро восстанавливать силы ещё в XVIII столетии. Русские войска, конечно, чрезвычайно выросли численно в 1812 г., но это в целом было достигнуто путём принуждения: интенсивно использовалась традиционная система воинской повинности (указы, определяющие, сколько «душ» подлежит направить в рекруты на каждую сотню крепостных), причём в 1812 г. было предписано проведение не менее трёх таких наборов в армию, воинская повинность также использовалась для того, чтобы собрать в конечном итоге 223.000 ополченцев, призванных на службу в недавно сформированное ополчение (более того, дворяне, отдавая многочисленных крепостных в армию и ополчение, никоим образом не упускали из виду своекорыстные интересы, продолжая, как и раньше, использовать военную службу как способ избавиться от ленивых, бестолковых и причиняющих беспокойство работников). Ничего интересного в этом отношении мы не найдём в 8 добровольческих егерских полках, 47 новых казачьих полках и 9 полках татар, калмыков, башкир и прочих рассортированных по группам кочевников, которые появились в 1812 г. Егеря явно происходили из состоятельных слоёв населения, а казаки либо из того же источника, либо из свободных крестьян, которые так и назывались. Что же касается татар и им подобных, то они в действительности были племенными наёмниками, не имевшими никакого чувства солидарности с Россией. Всё это можно сказать и в отношении крепостных крестьян, ведь этот, да простит нам мадам де Сталь, набор на военную службу (как и раньше, на полный срок, двадцать пять лет) встречался в лучшем случае с пассивным неохотным согласием, а в худшем — с открытой враждебностью. Он не только продолжал порождать всеобщие жалобы, в декабре 1812 г. вспыхнули серьёзные волнения в полках ополченцев, набранных в Пензенской губернии. Да и враждебное отношение к крепостному праву никуда не делось: многие крепостные не только поджидали Наполеона с петициями об его отмене, но и поднимали внушительные восстания против местных помещиков в Литве, а также в окрестностях Витебска и Перми. Более того, даже когда крепостные брались за оружие, остаётся вопросом, двигало ли ими чувство патриотизма: как в Калабрии, да и, конечно, Испании, нельзя сбрасывать со счёта как весьма правдоподобные причины грабёж, самооборону, желание отмщения и обычную нищету. А если у крестьян был выбор, то они, видимо, скорее держались в стороне от войны и уклонялись от участия в действиях, по своему характеру напоминающих тактику «выжженной земли», на которые обычно ссылаются как на третий главный элемент этой мнимой «народной войны». Так, хотя деревни, безусловно, разрушались, урожай сжигался и отравлялись колодцы, всё это было по большей части делом рук казаков и регулярной армии (когда французы прорывались в районы, где не проходили отступающие русские, всё это зачастую оказывалось нетронутым). Следовательно, утверждения о массовой народной поддержке войны против французов явно остаются спорными.
Да и сам режим вряд ли бы с восторгом отнёсся к стихийному народному ополчению. В одном из воззваний Александра было чётко сказано: «Я поручил организацию набора рекрутов дворянам всех губерний»[286]. Поскольку дворяне боялись восстания холопов, народ следовало держать в узде; так, Ростопчин даже приветствовал то, что основную массу ополченцев пришлось вооружить пиками, по той причине, что это оружие «никуда не годится и безобидно»[287]. Более того, крестьян из окрестностей Москвы, взявшихся за оружие, чтобы противостоять французским фуражирам, местные дворяне обвиняли в том, что они бунтовщики. На самом деле, даже имущим сословиям не давали никакой возможности высказать своё мнение: когда Ростопчин узнал, что некоторые московские дворяне хотят поговорить с Александром о борьбе за победу, он осудил их инициативу как «дерзкую, предосудительную и опасную»[288]. Поэтому, при рассмотрении партизанской войны, которую вели русские во второй половине кампании, мы обнаруживаем, что, хотя отдельные офицеры несомненно подталкивали крестьян к восстанию, её основной силой был совсем не народ, а казаки и регулярная кавалерия.