А для России этот период ознаменовался попыткой сблизиться с Наполеоном. Александр I был разгневан, узнав об уничтожении Британией Лиги вооружённого нейтралитета, до некоторой степени восторгался Наполеоном, собирался заняться внутренней реформой и стремился к сотрудничеству с Францией по вопросу о реорганизации Германии. К 1803 г. первый восторг прошёл, и его место заняло тревожное чувство, вызванное откровенным желанием Наполеона не только всецело господствовать в Западной Европе, но и расчленить на мелкие кусочки Оттоманскую империю (во времена Амьенского мира Петербург неоднократно получал из Парижа предложения заключить «соглашение» по Балканам). Александр, весьма раздражённый претензиями Наполеона, провозгласившего себя пожизненно первым консулом, высказал мнение, что Бонапарт — «один из самых отъявленных тиранов, которых когда-либо порождала история»[57]. Тем не менее он не захотел действовать силой и попытался выступить посредником, предложив условия, которые лишили бы Британию Мальты и гарантировали Франции её нынешние границы и сферу влияния в Европе в обмен на признание французами status quo других территорий, в частности Неаполя и Оттоманской империи. Как известно, даже в тот момент, когда обсуждалось это предложение, Александра пытались склонить на враждебные позиции, но, хотя его политика становилась всё более антифранцузской, существовали и другие причины, несколько осложнявшие дела. Под влиянием своего близкого советника и друга, князя Адама Чарторыйского, назначенного в сентябре 1802 г. товарищем министра иностранных дел, он потихоньку склонялся к тому, что лучшим средством сдержать французскую экспансию было бы установление российского превосходства в Восточной Европе либо путём прямых аннексий, либо привлечением зависимых государств-сателлитов (Чарторыйский был, например, ревностным поборником возрождения Польши)[58]. Однако этот сценарий, скорее всего, привёл бы к обратным результатам, поскольку определённо толкал Россию на разрыв отношений со Швецией, Пруссией, Австрией и Турцией, давая в свою очередь каждой из этих держав право броситься в объятия Франции (и действительно, в 1803 г. Густав IV Шведский уже был заинтересован в союзе с Францией). Итак, разрыв с Россией мог подарить Франции новых союзников.
Теперь — Пруссия. В 1803 г. Берлин менее всех европейских столиц питал враждебность к Наполеону. Фридрих-Вильгельм III терпеть не мог Бурбонов и ничего не имел против Наполеона как первого консула. В то же время он слыл человеком мирным[59]; главным счастьем для него, по свидетельству одного британского дипломата, было «отсутствие всяких тревог»[60]. По своим склонностям, он, естественно, назначал в советники людей, веривших в нейтралитет Пруссии, отличавший её политику с 1795 г.[61] Это было единственно верное направление, если учитывать постоянную нехватку денег и хроническое недоверие к Австрии и России. Разумеется, совершенно не обязательно думать, что Пруссия сохранила бы нейтралитет — расширение территорий интересовало даже Фридриха-Вильгельма, но приобретения, на которые он мог претендовать (Ганновер и шведская Померания), явились бы яблоком раздора между ним и Францией, и Чарторыйским, и ещё многими-многими другими…
57
Цит. по:
58
59
61