В отношении гильдий, а фактически развития промышленности, двойственность имела гораздо более ярко выраженный характер. В отличие от отмены крепостного права здесь наблюдалось мощное сопротивление введению законов, относящихся к свободе промышленного производства, при этом ликвидацию гильдий отождествляли с непосредственной угрозой общественному порядку, вследствие чего в таких государствах, как Гессен-Кассель, Ганновер и Ольденбург, были полностью восстановлены их привилегии. Однако, в других государствах, например в Баварии, Гессен-Дармштадте и Пруссии 1807–1813 гг. ограничения на права гильдий были сохранены, то же самое происходило и на территориях, которые находились под французским правлением, таких как Пфальц (Palatinate) и новые рейнские провинции Пруссии, где права гильдий были полностью ликвидированы (и в Голландии мы видим, что они так и не были восстановлены). Более того, реставрация не мешала нанесению новых ударов по корпоративной практике, так, в некоторых государствах дальнейшие меры против гильдий были приняты уже в 1819 г.
Можно утверждать, что только в одной области реакция на испытания наполеоновской эпохи носила огульный характер. Учитывая то, что венское урегулирование, а также внутренняя политика многих стран эпохи Реставрации основывались на стремлении к укреплению мощи государств и порядка, наверное, не может не представляться несколько удивительным, что этой областью стали армии и военные действия на суше. Однако если и существовала по-настоящему заклеймённая проклятием монархических режимов идея, то это концепция «нации под ружьём». Хотя нельзя отрицать, что некоторые из них заигрывали с ней в последние дни войны с Наполеоном, на самом деле враждебность к ней сохранялась. Во-первых, она была неотделима от угрозы революции, и не только потому что, по словам одного прусского дворянина, «вооружать народ — значит просто организовывать оппозицию и недовольство и способствовать им»[336], но ещё и потому, что само существование крупных армий повышало вероятность возникновения международного конфликта, поэтому существовало общее согласие по вопросу о том, что поводом для новой войны непременно будет революция (отсюда искренние попытки сохранить мир в Европе с помощью так называемой «системы конгресса»). Во-вторых, большие армии были дорогостоящим бременем, которое истощённая Европа не могла вынести без величайших трудностей, что делало демобилизацию экономической необходимостью. В-третьих, везде, где она применялась, массовая воинская повинность вызывала такое повсеместное негодование, что с ним нельзя было не считаться, как с угрозой безопасности государства. И, в-четвёртых, старших офицеров в подавляющем большинстве искренне смущала военная ценность огромных масс импровизированных солдат-граждан, будь то в Испании в 1808 г., в Австрии в 1809 г. или в Германии в 1813 г., поскольку от новобранцев в лучшем случае было мало толка. В то же время, разумеется сама мысль о солдатах, которые принимают самостоятельные решения, а не подчиняются приказам, продолжала считаться крайне опасной: по выражению одного прусского офицера «размышляющий солдат уже не солдат, а бунтовщик»[337]. Наконец, появился вопрос политической надёжности после того, как в 1815 г. недовольная и разгневанная французская армия разом поддержала Наполеона. На самом деле не было свидетельств обоснованности этого аргумента — в конце концов, во Франции в 1789 г., в России в 1801 г., в Испании в 1808 г. и в Швеции в 1792 и 1809 гг. профессиональные армии старого образца, или по крайней мере их офицеры, были проводниками или союзниками политической революции, вдобавок в 1814 г. армия, бывшая плодом массовой воинской повинности, растоптала испанскую конституцию — но в атмосфере 1815 г. казалось аксиомой, что небольшие армии из бывалых солдат, безусловно, оптимальны в политическом плане, тем более, что послевоенный период характеризовался серьёзными трудностями, а со всех концов Европы приходили сообщения о хлебных бунтах и крестьянских восстаниях.
337
Цит. по: