«Римляне дали свои законы союзникам: почему же Франция не может применить свои законы в Голландии? Ты должен обязательно ввести французскую денежную систему… Наличие одинаковых гражданских законов и денежных систем скрепляет узы наций»[120].
Таким образом реформа становилась орудием стратегии, как это видно из знаменитого письма Жерому, написанному по случаю его возведения на вестфальский престол. Итак:
«Нужно, чтобы твой народ пользовался свободой… неслыханной для жителей Германии… Такой стиль правления станет более надёжным заслоном от Пруссии… чем даже защита со стороны Франции. Какой народ захочет вернуться к прусской деспотии, если он сможет пользоваться благами мудрого и либерального правления?»[121]
Реформа, укреплявшая власть Луи и Жерома в их новых владениях, кроме того, усиливала мощь государства и завоёвывала поддержку образованной части общества — Наполеон, опираясь на буржуазию и просвещённые умы республик, которые он учредил в Северной Италии в 1796 и 1797 гг., по-видимому, искренне уверовал в то, что, по его словам: «Народы Германии, Франции, Италии [и] Испании хотят равенства и [введения] либеральных идей»[122]. Здесь вновь прагматичный диктат — такова позиция императора по отношению к империи в широком смысле слова. Чем сильнее государство, тем больше его доход, армия и способность служить Наполеону, а в более широком смысле, — и возможностей выжить. Баварии и Вюртембергу, оказавшимся верными союзниками, предоставили свободу действий; напротив, Испании в состоянии хаоса с финансами, двором, раздираемым противоречиями и разъедаемым продажностью, армией, напоминающей скелет в лохмотьях, и неумеренной тягой к флоту пришлось пережить период насильственного обновления.
Здесь мы, возможно, подошли к самому существу дела. Реформа для Наполеона всегда была орудием эксплуатации, использования которого требовали его непрекращающиеся войны. Он говорил своему брату Луи:
«Не забывай, Ваше Величество, что ты прежде всего француз. Я возвёл тебя на голландский престол только для того, чтобы ты служил интересам Франции и помогал мне во всём, что я делаю для неё»[123].
Таков вывод, который напрашивается, если хорошенько изучить структуру наполеоновской реформы. Там, где император хотел завоевать поддержку традиционной элиты, например, в Польше, изменения проводились под сурдинку прагматизма; когда император желал вознаградить своих приближённых, создавая новые владения, он пренебрегал интересами сателлитов; ну а если, как например, в жозефовской Испании, приходилось иметь дело с вооружённым сопротивлением, то любой несогласный с реформой становился покойником.
Проведение реформы
Итак, было ясно как божий день, что стремление французского императора к реформе безгранично. В разных местах по-разному воплощалась она в жизнь. Наиболее активно реформа проводилась в фактических владениях Франции, чуть скромнее — в государствах-сателлитах и колебалась в прямо противоположных пределах там, где Наполеон был друг и брат. Итак, повторяем, надежды императора на один, общий путь развития не всегда оправдывались и реформа проходила с переменным успехом, воспринимаясь кое-где очень своеобразно.
Само собой разумеется, что на территориях, присоединённых к Франции, достаточно было просто приказа — закон, общественный строй и аппарат управления работали по-французски. Взять хотя бы такой пример: в Риме вслед за аннексией, последовало закрытие почти 519 монастырей. За всё, что бы Париж ни придумал, отвечал местный префект. В его обязанности входило: проведение в жизнь имперского законодательства, поддержание законности и правопорядка, вербовка в армию, надзор за политическими инакомыслящими, установление отношений с религиозными властями, проверка работы местного управления и фискальной системы; он должен был способствовать развитию промышленности и сельского хозяйства, обеспечивать поставки продовольствия и помощи бедноте, организовывать общественные работы всех видов, а также обладать огромным запасом всевозможных сведений и данных, — вот поэтому столь неординарная личность имела право пребывать в своей должности гораздо дольше, чем служившие в метрополии. Многие из них добивались особенно больших успехов, неустанно работая на благо реформы, о чём свидетельствуют примеры департаментов Рейн, Мозель и Мон-Тоннер, в которых Поль де Лезе-Марнесья (Paul de Lezay-Marnesia) и Жан Бон Сен-Андре (Jean Bon St Andres) вложили много сил, совершенствуя сельское хозяйство: при их содействии были опробованы новые культуры, для домашнего скота созданы лучшие условия, что сказалось на их качестве, осушены болота и с пользой заняты пустоши, и наводнения уже не пугали так крестьян, как в прошлые годы. В Риме граф де Турнон (de Tournon) внёс свой вклад в развитие хлопчатобумажной промышленности, улучшил содержание в тюрьмах и больницах и осушил болота в долине реки По. Бывало, встречались и непреодолимые трудности, с которыми не могли ничего поделать даже самые энергичные префекты. Буржуа и дворянство Бельгии — самого первого французского завоевания, согласились с тем, что французский — это язык образованного и изысканного общества, но только и всего, побудить их на какие-либо действия в интересах Франции не представлялось возможным. С тем же успехом можно было воздействовать на церковь, которая столь откровенно выражала несогласие и с такой неприкрытой ненавистью относилась к императору, что ничего не оставалось, как отступиться. Опять же сотрудничество в администрации могло фактически являться хорошим прикрытием для защиты местных интересов, обычаев и традиций, что, несомненно, происходило в рейнском департаменте Рур. Да и на французских чиновников не всегда можно было положиться. Стремление во что бы то ни стало провести реформу требовало «слиться с местностью», т.е. войти в круг местной элиты и завязать тесные отношения, и на деле оно поворачивалось обратной стороной, прозрение заставляло понять всю тщетность навязывания французского образа жизни, вследствие чего либо начинали оговаривать некоторые ограничения, либо старались как-то смягчить чересчур оскорбительные веяния — например, в Каталонии многие положения Кодекса Наполеона, оскорблявшие религиозные чувства испанцев, так и не были проведены в жизнь. Когда в 1810 г. Голландия стала частью империи, выяснилось, что, несмотря на угрозы Наполеона, изменения, происшедшие там, оставляли желать лучшего: люди Луи Бонапарта продолжали находиться на своих местах, знать урезонили, а генерал-губернатор Лебрюн (Lebrun) старался изо всех сил не упасть в глазах местного общественного мнения. Времени на преобразования в Голландии и других местах было в обрез и в крайнем случае их проведение занимало несколько месяцев, а в Каталонии даже осуществленные лишь на бумаге перемены вызвали глухой ропот народного сопротивления. Что говорить, если в границах самой великой Франции преобразования шли очень медленно и никогда — равномерно.
120
Письмо Наполеона Луи Бонапарту, 13 ноября 1807 г., Correspondance de Napoleon 1ег (Paris, 1858–1870; далее CN), XVI, р. 161.
123
Цит. по: Marquise de Noailles (ed.), The Life and Memoirs of Count Mole (1781–1855) (London, 1923), p. 145.