Пароход ушел… мне думается, что она много любила и много простится ей за это.
Когда я, на другой день, сообщил смотрителю тюрьмы, что отправил ее из Тобольска на родину, он мне сказал:
— И охота вам возиться со всякой дрянью…
Это было в кабинете начальника каторжной тюрьмы.
Я чуть не целый день провел в тюрьме, обходя камеры арестантов и беседуя с ними в своей погоне за песнями.
Толстый и довольно добродушный начальник тюрьмы Адриан Федорович сам собирался уходить.
Прощаясь с ним, я шутя сказал:
— Ну, теперь вы, значит, nach Hause, да и закусите как следует?
— Какой там «закусите»! — воскликнул он. — Я сегодня нарочно пораньше пообедал, сейчас хочу заснуть часик-другой.
— Что вы! — удивился я. — Теперь еще 7 часов нет.
— А вы, что думаете, ведь мне сегодня ночью и лечь-то не придется.
— Почему? — спросил я.
— Да вы разве ничего не знаете? — удивился, в свою очередь, Адриан Федорович. — Ведь Матохину-то капут, вчера приговор был конфирмован, а сегодня на рассвете… — и он красноречиво провел рукою кругом шеи.
— Да неужели… — я не договорил.
— Да-с, голубчик, — подтвердил Адриан Федорович, — Матохину на рассвете предстоит неприятная процедура… — Он помолчал и, немного погодя, прибавил: — А он про вас спрашивал. Если хотите, я вам дам пропуск.
— Пожалуйста, дайте, — попросил я.
Адриан Федорович быстро написал мне пропуск к Матохину, и я с этой бумажкой вернулся обратно в тюрьму.
Решив посетить несчастного, я хотел узнать, быть может, у него есть какия-нибудь пожелания перед «этим» или, может быть, он хочет передать что-либо своим близким в России. Матохин был родом из г. Костромы.
Про него я знал только следующее:
Матохин даже между каторжанами считался чем-то исключительным по своей жестокости. Он вырезал с товарищем в России целую семью, причем не пожалел даже малолетних детей, а в Сибири, во время побега, искромсал ножом, по его собственному признанию, более 8 человек. Будучи вновь схвачен, он был присужден к бессрочной каторге и состоял под особым наблюдением. Это был человек еще не старый, лет 40–42, средняго роста, коренастый, с черными вьющимися, как у негра, волосами и с маленькими, острыми, вечно бегающими глазами. Матохин, вероятно, кончил бы свою жизнь просто на каторге (бежать еще раз ему уже не удалось бы — слишком за ним внимательно смотрели), если бы не выкинул «штуки», повергшей в изумление всю каторгу.
Как-то, по окончании вечерней поверки Матохин, безо всякой ссоры, так, здорово живешь, всадил нож прямо в сердце одному из арестантов. Это убийство поразило всех своей нелепостью и бессмысленностью. Убитый им каторжанин был из другой камеры, и Матохин его почти не знал.
Спрошенный на суде о причинах убийства, он угрюмо молчал и, наконец, только ответил:
— Так нужно… Нельзя было… Подошла моя пора…
Больше от него ничего не добились.
Арестанты были страшно озлоблены на Матохина за это убийство и своим судом решили убить его, если он снова попадется среди них.
А военный суд присудил Матохина к смертной казни через повешение. Приговор уже был утвержден, и часы Матохина сочтены.
Вот все, что я знал о нем.
Я пошел по мрачным коридорам углового здания тюрьмы, где меня встретил старший надзиратель.
— Вот, — сказал я, — пропуск для меня в камеру № 38.
— Пожалуйста. Я вам отворю и подожду около двери. Там ведь у нас птица сидит, настоящая… Если чуть что — вы только крикните…
Подойдя к камере № 38, надзиратель сперва взглянул через «волчок», а потом быстро отворил дверь.
Так как Матохин был «на особом положении», то для него отвели одиночку. Камера была крошечная. Стояли там нары, деревянный столик и деревянный стул. Больше ничего.
Было темно, так как ламп в коридоре еще не зажигали.
Когда я вошел, осужденный в ручных и ножных кандалах лежал на нарах. Он быстро поднялся на локте, но узнав меня, сел. Я подошел к нему.
— Здравствуйте, Матохин, — сказал я. — Что? Как? Здоровы?
— Здоров-то здоров, — ответил он мне, — но ежели песен ищете, то проходите дальше. Моя песенка спета.
— Боже! — подумал я. — И этот человек шутит.
— Да вы разве что-нибудь особенное узнали, Матохин? — осторожно спросил я его.
— Да особеннаго ничего… Но только меня, должно быть, сегодня ночью вздернут…
Я даже отшатнулся.
— Так что же, — продолжал Матохин, — это, по-моему, правильно. Они бы попались мне, я бы их всех зарезал. Попался я им — они меня вздернут. Чего проще!