— А батюшка где же? — спросил Адриан Федорович старшего надзирателя, проходившаго мимо.
— Батюшка там, — ответил надзиратель, — он уже давно там, ваше благородие, должно скоро выйдет.
— Ну, что же, подождем маленько, — сказал Адриан Федорович, посматривая на часы.
Через пять минут из двери, ведущей в казарму каторжан вышел священник с псаломщиком. Последний осторожно нес что-то завернутое.
Батюшка подошел к нам.
— Ну, что, батюшка? — спросил член суда после того, как мы все поздоровались с ним. — Как идут дела? Исповедали?
— Исповедал и причастил, — ответил священник, еще не старый и плотный человек с окладистой бородой, — все в порядке. Похоже, что смягчился маленько.
— Ну, и слава Богу, — сказал член суда, — все пойдет, значит, по-хорошему… тихо, смирно.
— А что Елизавета Григорьевна? — спросил он опять священника. — Все еще не поправляется?
— Какой там поправляется, — вздохнул батюшка. — Горе мне с нею, все маюсь… главное дело в опухоли — один день будто меньше, ан глядишь, на другой — яко смоква, а все Иоганн Карлович резать не хочет.
— Придет время, — сказал доктор, — и с ножом приду, а пока — покой и диэта.
— Ну, даст Бог, поправится, — сказал член суда.
В это время загремели где-то кандалы, и из ворот казармы вышло человек двадцать каторжан с надзирателями.
Их подвели и поставили против перекладины на противоположной стороне от солдат.
Тогда священник обратился к Адриану Федоровичу и сказал:
— Ну, мое дело кончено. Не подобает мне больше здесь пребывать. Доброй ночи, господа. — И он ушел через тюремныя ворота.
— Дежурный! — крикнул Адриан Федорович. — Вывести Шишкова.
— Кто это Шишков? — потихоньку спросил я стоявшего близ меня надзирателя.
— Это, ваше благородие, палач, — также тихо ответил он мне, — тоже из каторжных.
Становилось жутко.
Между тем, уже почти совсем рассвело, и я ясно мог разглядеть Шишкова, который вместе с двумя надзирателями вышел из казармы и направился к перекладине. Это был крепко сложенный человек в арестантской куртке, но без кандалов, лет около 45, весь какой-то белобрысый, и с красными глазами, как у альбиносов. Скулы у него необыкновенно выдавались.
— Шишков! — окрикнул его Адриан Федорович.
Шишков быстро подошел.
— Смотри ты у меня, чтобы все было в порядке, без фокусов. А то помнишь, прошлый раз?.. Да что говорить!.. По тебе давно уже розга скучает.
— Да помилуйте, ваше благородие, почитай весь день работал! Все в порядке. Не впервые, ваше благородие, — ответил Шишков.
— Ну, пошел! — перебил его смотритель и громко произнес по направлению к казарме:
— Вывести Матохина.
Тут мы все, неизвестно почему, сняли шляпы и фуражки.
Я еще заметил одно: хотя мы все, здесь присутствовавшие, были страстными курильщиками, но никто не курил. Было, как будто, неловко. Доктор вынул было портсигар, но, увидя, что никто не курит, убрал его обратно в карман.
На крыльце казармы, в сопровождении надзирателя, показался Матохин, все еще в ручных и ножных кандалах.
Он был как-то неестественно красен, но шел довольно твердо, смотря исподлобья кругом себя.
Шишков перешел к Матохину и, взяв его под мышки, подвел к перекладине.
А барабаны трещали.
Под перекладиной он с Матохиным остановился, пощупал веревку и вдруг начал что-то искать. Искал он и на земле, и у себя, но, по-видимому, не находил того, что ему было нужно, и вдруг подбежал к Адриану Федоровичу.
— Ваше благородие, — скоро и прерывисто заговорил он, — что-то не способно… нечем намылить веревку-то… Был кусок мыла, запамятовал куда дел… Прикажите выдать кусок мыла…
— Что я тебе, подлец, прикажу выдать розог, это уж, наверное, — сказал ему Адриан Федорович и подошел к поручику.
Барабаны замолкли и смотритель, обращаясь к арестантам, сказал:
— А ну-ка, ребята, кто-нибудь из вас пусть сходит в казарму, да принесет кусок мыла.
Никто не тронулся.
— Что же делать, — пожал он плечами. — Дежурный! — сказал он, обращаясь к старшему надзирателю: — я тебе напишу сейчас записку к Лечинскому. Разбуди его, пусть немедленно выдаст в счет канцелярии кусок мыла, — и он на колене написал записку, с которой надзиратель быстро исчез.
Мы, т. е. я, член суда, прокурор и доктор, оставаясь в нашем углу, потихоньку ругали порядки, заставляющие Матохина мучиться хотя бы несколько минут лишних.
Адриан Федорович громко ругался по адресу Шишкова и обещал задать ему «такую баню, что небу жарко станет».
Но громче всех ругался сам Матохин. Он знал, что ему все равно терять нечего.