— Черти полосатые! — кричал он. — И повесить-то человека толком не умеете. Давно могли бы, небось, покончить дело. Разбудили меня, чорт знает когда! Вы-то! — кричал он поручику — стеклышки носите перед глазами, а что надо, и не видите. Да и его благородию (он указал на Адриана Федоровича), небось, дрыхать хочется, а тут и сиди.
— Молчать! — попробовал остановить его поручик, но Матохин не унимался и продолжал неистовствовать.
Поручик краснел и ершился, а Адриан Федорович нервно ходил взад и вперед. Тогда поручик подошел к смотрителю и сказал:
— Не забить ли в барабаны?.. Заглушить негодяя.
— Да для чего? — возразил Адриан Федорович. — В сущности, ведь он прав…
Наконец Матохин, как будто, утих (должно быть устал) и присел на скамейку под перекладиной. Рядом с ним уселся и Шишков.
— Эх, хоть покурить бы дали! — сказал Матохин.
Шишков сейчас же вынул из кармана табак и высыпал себе на ладонь. Затем он откуда-то достал кусочек газетной бумаги и свернул две «цыгарки» — одну для себя, а другую для Матохина. Так они рядышком на скамейке сидели и покуривали.
— А я сегодня видел Федю Ядренаго, — вдруг обратился Шишков к Матохину. — Из окна видел, мимо ходил.
— Да что ты? — с живостью спросил Матохин. — И что же?
— Да я почем знаю, — ответил Шишков, — сказывают, опять с Катей валандается…
— Счастлив его Бог! — угрюмо проговорил Матохин. — Встретить бы мне его — свел бы счеты.
Тут они начали о чем-то тихо шептаться, будто два приятеля.
Вдруг, как-то сразу, между ними появился надзиратель и протянул Адриану Федоровичу пакет.
— Передай Шишкову, — сказал ему смотритель.
Надзиратель отдал пакетик Шишкову. Поручик опять скомандовал:
— Смирно! Барабанщики вперед!
Солдаты подтянулись, затрещали барабаны, а Шишков все возился с веревкой.
Наконец, он вынул из-за пазухи какой-то небольшой мешок. Это была белая холщевая маска, вроде тех, которыя носят капуцины, с большими дырами для просовывания рук. Эту маску, так сказать, полу-саван он хотел было надеть Матохину на голову, но тот отстранил его и что-то сказал. За трескотней барабанов ничего не было слышно.
Шишков помог Матохину встать на скамейку — тому с кандалами было трудно на нее подняться, — тщательно надел ему на шею петлю, и для этого даже сам влез рядом с осужденным.
Затем он быстро соскочил вниз и выдернул скамью из-под ног Матохина…
Я отвернулся…
Может быть, прошло с полминуты, когда я опять взглянул туда.
Глаза повешеннаго стали стеклянными, лицо приняло какое-то странное, как будто удивленное выражение, а пальцы рук быстро, быстро перебирали что-то…
И в то же время я почувствовал острую боль в правой руке. Это, стоящий рядом со мною член суда, судорожно схватив мою руку ногтями, сжал ее до крови.
— Смотрите, — шептал он, — пальцы… пальцы…
— Пустите, ради Бога, — чуть не крикнул я, — мне больно.
Доктор, стоявший неподалеку от нас, отвернулся и, плюнув, только сказал: «Tfiu, Teufel!»
Со мной сделался какой-то столбняк. Я не хотел смотреть туда и все-таки смотрел.
Пришел я в себя через минут 15, увидев доктора с часами в руках, стоявшего около повешеннаго: он ощупал его сердце и пульс и потом сказал что-то поручику.
Поручик сделал саблей знак барабанщикам, и барабаны замолкли. Затем он вложил саблю в ножны.
А Иоганн Карлович громко произнес:
— Долинквент, уже умирал!..
— Можно снять, Шишков! — крикнул Адриан Федорович. — Сними скорее!
Шишков, с ловкостью обезьяны взобрался на перекладину, чтобы распутать веревку.
— Чего копаешься? — заорал на него смотритель. — Отрежь, и все тут!
— Чего портить веревку-то, ваше благородие, — возразил Шишков, — веревка хорошая, еще пригодится.
Солнце уже взошло, и как раз его лучи падали на лицо Матохина. То же удивленное и странное выражение оставалось на нем.
Два солдата откуда-то принесли деревянный гроб.
Уложили туда труп.
Прокурор и член суда подписали какую-то бумагу и вручили ее поручику, при этом прокурор сказал:
— Часов в 10 вы пойдете с докладом, г-н поручик.
Тот, взяв бумагу, молча поклонился.
При этом я заметил, что поручик был бледен, как полотно, и подбородок его дрожал.
— Ну, пора! Kommen Sie! — сказал доктор. — Пойдемте, господа.
Мы все простились с Адрианом Федоровичем и вышли из тюрьмы.
Солнце светило ярко на голубом небе. Все обещало хороший день. Мы спустились с горы, на которой стоит тюрьма, вниз, в город. Дорога наша шла все время берегом.
В кустах пели птички, а по реке подымался от воды пар. Шли мы молча.
Я поглядывал на поручика. Он шел, словно пьяный, и вдруг зашатался и остановился.
Я подошел к нему и спросил:
— Что с вами? Не дурно ли вам?
— Не-ет, это так… пройдет, — ответил он, — много, знаете, танцевал сегодня… вот и голова немного кружится…
— Ну, ну, молодой человек, — сказал добродушно доктор, — какая такая голова кружится, как у молодой фройлейн?
Поручик немного оправился, и мы пошли дальше.
— Что-то спать не хочется, — сказал прокурор. — Самый лучший сон уже пропал.
— Да и зрелище такого сорта, — заметил член суда, — что, пожалуй, и не заснешь.
Я же чувствовал во всем теле какой-то озноб и простодушно сказал:
— Я бы с наслаждением сейчас выпил бы чего-нибудь эдакого…
— А знаете ли, господа, — вдруг остановился член суда, — у меня есть коньяк… я вам доложу, не коньяк, а сливки. Живу я сиротой, холостяком… Дойдемте ко мне, выпьем, да кстати, — робко сказал он, — устроим эдакий утренник… Знаете… три робера, не больше… Все равно, спать ведь никто не будет после этого.
— Я, — сказал прокурор, — всегда считал вас, Иван Федорович, за гениальнаго человека и с радостью принимаю ваше предложение.
Доктор, поручик и я подтвердили лестное мнение прокурора, и прибавив шагу, мы скоро дошли до дома члена суда.
— Я прислуги будить не стану, — сказал он, — сами будем хозяйничать.
И он, вынув из кармана ключ (причем руки у него почему-то дрожали, и он долго не мог попасть в замок), отпер дверь.
Мы вошли. Разделись в передней и через гостиную прошли в кабинет.
— Располагайтесь, как дома, господа, — радушно предложил нам Иван Федорович. — Я сейчас достану…
Он принес две бутылки коньяку, откупорил их и поставил на стол.
Я не переставал наблюдать за поручиком. Он все время не говорил ни слова и, войдя в квартиру члена суда, уселся в гостиной. Он был все также бледен и бессмысленно смотрел в пространство.
Когда поставили коньяк на стол, он молча встал, налил и залпом выпил два больших стакана коньяку.
Затем возвратился в гостиную и, опять-таки не говоря ни слова, сел на прежнее место.
Обратившись к Ивану Федоровичу, я сказал:
— Если мы будем играть в карты, то не позволите ли мне сначала вымыть руки?
— Пожалуйста, — сказал любезно хозяин, — там, в спальне, все есть.
И, войдя в гостиную, он обратился к поручику:
— Может быть, и вы, господин поручик, желаете умыться? Там все есть в спальне, полотенце и мыло…
Поручик вдруг вскочил. И еще больше побледнел.
— Как вы смеете, — закричал он, — меня оскорблять. Я честный офицер, а не палач… Мне вашего мыла не надо… Не смейте делать подобных намеков!..
И он кулаком ударил по столу так, что лампа, стоявшая на нем, упала на пол и разбилась вдребезги.
Мы все выбежали в гостиную.
— Помилуйте, поручик… какой тут намек… — сказал оторопевший член суда. — Я и не думал…
Но поручик уже вышел в переднюю, еще раз крикнув:
— Вы мне за это дадите еще удовлетворение!..
С этими словами он отворил дверь и ушел.
Мы все молча переглянулись.
— Молодой человек, очевидно, пьян, — сказал прокурор. — Ведь он хватил сразу два стакана.
— Гм, — сказал доктор, — хорошо, если только пьян. Я боюсь, что здесь etwas anderes (что-то другое).
Мы как-то все осовели и решили отложить нашу игру до следующего раза. Скоро разошлись.
Через несколько дней я встретил в клубе Иоганна Карловича.
— А поручик-то наш, — начал он. — Вы помните?.. Сегодня его видел… он у нас в больнице, горячка у него… Все бредит… То grand rond’ом, то мылом…