Прощаясь с композитором, Столыпин сказал:
— Я еще и еще раз вас благодарю. Прошу поверить, что все недостатки тюремного быта вскоре будут исправлены. Счастливого пути, друг мой! — И он сердечно пожал руку Гартевельда.
Столыпин не солгал. Едва отъехала карета, он позвонил министру юстиции:
— Какой идиот дал шведскому фигляру пропуск в тюрьмы? Ничего не хочу знать! Запомните, чтобы больше подобных фокусов не повторялось.
В ярости он швырнул на рычаг телефонную трубку. Гневно тряслась густая черная борода с редкими седыми кустиками, а розовые оспины на щеках премьера покраснели и стали похожи на капельки крови».
Понятно, что при данном приватном разговоре никто третий не присутствовал и стенограммы беседы не вел. Получается, весь этот диалог писателем Савчуком от начала и до конца выдуман? Оно так, да не совсем. При анализе цитируемого текста становится очевидным, что автор был знаком не только с газетными публикациями, где сообщалось о встрече Столыпина с Гартевельдом, но и основательно проштудировал книгу нашего героя. За сим — двинемся далее по заблаговременно расставленным меткам и прокомментируем выделенные в цитируемом тексте Савчука фразы.
(1) …необыкновенно приветливо встречали во всех сибирских тюрьмах
В части «приветливо» — это, скорее, преувеличение. Все ж таки речь идет о тюрьме — о богопротивном, а не богоугодном заведении. Но вот подчеркнуто-обходительно — пожалуй. Как уже поминалось: всяческое заискивание и преклонение перед всем иностранным у нас в крови. О чем лишний раз свидетельствовал и сам Гартевельд:
«Я не высокопоставленное лицо, но тобольская администрация все-таки чуяла во мне хотя бы «хитрого немца» и, на всякий случай, старалась показать «товар лицом»».
Да и как, скажите на милость, можно было иначе встречать нашего «этнографа», коли у того на руках, как мы предполагаем, имелась бумага от самого премьер-министра? И, замечу, не только она одна. Так, в данном случае, что весьма вольно интерпретирует писатель Савчук, Вильгельм Наполеонович заблаговременно заручился поддержкой тобольского губернатора:
«Я поехал к губернатору Н. Л. Гондатти. Это — человек чрезвычайно любезный и обходительный, и, кажется, единственный губернатор в России, променявший карьеру ученого профессора на карьеру администратора. <…> Будучи сам этнографом, Н. Л. Гондатти сделал все возможное, чтобы облегчить мне мою задачу, т. е. запись тюремных песен… Он по телефону предупредил администрацию тюрьмы о моем приезде, и мы условились, что я 3-го числа (июля) буду в тюрьме».
Что и говорить — несказанно повезло нашему герою с местным губернатором. Николай Львович и в самом деле являл собой типаж пресловутой белой вороны, невесть как затесавшейся в сплоченные ряды бесцветного местного чиновничества, хлёсткий портрет коего за двадцать лет до Гартевельда отписал Иван Белоконский:
«…большинство чиновников устраивается в этой стране только «временно», чтобы нажить как можно более и ехать обратно в Россию. Произвол в Сибири полнейший. Законы не имеют почти никакого значения: здесь всякий молодец на свой образец. Чтобы убедиться в справедливости нами сказанного, следует только прочесть сибирские газеты. <…> Сибирь оставлена на произвол людей, назвать которых настоящим именем не позволяют обстоятельства».
(2) …показывали орудия пыток
Разумеется, никто специально, а уж тем паче — с гордостью, Гартевельду орудий пыток не показывал. Как признавался сам Вильгельм Наполеоныч: «И если существуют в Тобольской каторге истязания, то, конечно, не мне их было показывать». А что касается плеток:
«Осматриваясь кругом, я вдруг, к моему крайнему удивлению, увидел на этажерке, — что вы думаете? — пару плетей!!!
Г. Могилев скоро вернулся.
Я, конечно, спросил его, к чему находятся здесь эти инструменты, изъятые из употребления законом в 1901 году.
На это г. смотритель пояснил, что в Тобольске хотят устроить тюремный музей… Что же! Дело хорошее!»