Самой холодной водой в городке славился гараж в квартале от нашего заднего двора. Там сразу, как пройдешь через скользящую подъемную дверь, стоял питьевой фонтанчик. От его ледяной воды ныли передние зубы. Когда мне было пятнадцать, наш дантист, высокий худощавый любитель тенниса, уже довольно лысый в свои тридцать с чем-то лет, сказал мне, удалив воспалившийся задний коренной, что, какие бы неприятности у меня во рту ни случились, передние зубы я сохраню до самой смерти. Как, спрашивается, он мог это знать, всего-навсего заглядывая каждые полгода в рот, где пенсильванское питание с изобилием сладких пончиков и лакричных палочек уже наделало бед? Так или иначе, он оказался прав. Передние у меня хоть и кривоватые, но свои, тогда как все прочие давно уже рухнули под натиском новоанглийской пломбировки каналов и шведской имплантологии. Я вспоминаю дантиста моего детства дважды в день, когда чищу зубы. Он был любимым сыном нашего городского врача, и то, что он ограничился лечением зубов, можно назвать бунтом своего рода. Его главной страстью был теннис, он минимум дважды доходил до окружных полуфиналов, пока не свалился с инфарктом в сорок с небольшим. В те времена такой операции, как шунтирование, еще не делали, и про чистку зубов нитью мы тоже не имели понятия.
Корты городка были совсем рядом с его кабинетом, только перейти улицу — главную, так сказать, нашу артерию с трамвайными путями посередине. По ним за двадцать минут можно было проехать три мили до «промышленного центра», где на восемьдесят тысяч работающих мужчин и женщин имелось пять кинотеатров «первого экрана» и избыточное число ветшающих фабрик. Четыре корта находились на пришкольной территории, у остановки, на которой мы с бабушкой, возвращаясь с моего фортепьянного урока или из магазина, где покупали мне новое пальто, обычно сходили с трамвая, чтобы проделать остаток пути пешком: я чувствовал, что иначе меня вырвет. Причиной тошноты она считала озон: трамваи, по ее мнению, то ли ездили на нем, то ли вырабатывали его как побочный продукт. Сельская женщина былых времен, она рвала на школьном дворе одуванчики и готовила отвратительное варево из зеленых овощей. У крохотного ручья на окраине городка она собирала водяной кресс. Еще дальше, в местности по-настоящему сельской, у нее жил еще более старый, чем она, двоюродный брат, который очень гордился родником на своем участке и всегда настойчиво приглашал меня в гости.
От этих визитов, страдавших, как мне казалось, излишней церемонностью, я был не в восторге. Мой родич-птицевод, которого я ко времени наших последних посещений заметно перерос, каждый раз встречал нас одетый по-праздничному. От него шел особый «чистый» запах: крахмал с примесью линимента и той комодно-гардеробной затхлости, которую я чую теперь и в своей собственной одежде. Как-то по-птичьи оживленный, верный своей любви к роднику, он вел меня к нему по тропке, вымощенной скользкими замшелыми досками. Там всегда было сыро и тенисто от понуро гнущихся ветвей большого хвойного дерева. Но дальше, за пределами тени, родник, как мне его показывает память, неизменно играл под лучом солнца. По водной поверхности скользили паукастые водомерки, и рябь от их лапок создавала на песчаном дне узор из сплетающихся золотисто-коричневых колец. На одной из больших глыб песчаника, окружавших родник, лежал жестяной черпак, и престарелый хозяин, наполнив, протягивал его мне с улыбкой, показывавшей розовые десны. Он своих передних зубов не сохранил.
Я боялся ненароком поднести к губам водомерку. В зыблющемся круге, который я к ним подносил, возникали мои отраженные ноздри. Вода, ярко отдававшая жестью, была холодная, но все же менее холодная, чем струя, бившая из фонтанчика в углу того гаража. Цементный пол там был черен от бензина и масла, потолок затемняли рельсы скользящей двери и подвесные деревянные каркасы, на которых покоились шины, только что доставленные из Акрона[1].
От резины сверху шел запах, прочищавший голову, будто кусочек лакричной палочки во рту, и четкий узор на новеньких протекторах напоминал типографский набор и свежевыглаженное белье. В состав той ледяной воды входило нечто, заставлявшее меня, мальчика девяти или десяти лет, жаждать следующего момента жизни: один полный до краев момент на смену другому.
Я вспоминаю день в Пассейике, штат Нью-Джерси, когда я еще надевал на работу костюм и ездил в нем продавать страховку жизни трудноподдающемуся населению. Пассейик был вне моей территории, и приехал я туда тайком, в уворованный выходной, с женщиной, с которой не состоял в браке. У нее был муж, у меня — жена, и эта специфическая полнота ситуации грозила тем, что события хлынут через край. Но я был достаточно молод, чтобы жить в настоящем, полагая, что доля счастья причитается мне по праву. Присутствие рядом этой женщины во взятом напрокат автомобиле, красном «додже-купе», не просто радовало меня, а приводило в восторженное оцепенение. Машина была новенькая, с пустяковым пробегом и, как часто бывает с незнакомыми машинами, мягко слушалась, казалось, малейших движений руки или ступни. На моей спутнице был твидовый осенний костюм с расширенными плечами, которого я не видел на ней раньше его теплый коричневый цвет, перемежаемый пунцовыми крапинами, подчеркивал прелесть ее густых рыжеватых волос, небрежно собранных сзади. Помню, когда она повернулась лицом к ветровому стеклу, из-под черепаховой заколки выбились крупные завитки. Часть этого дня мы, конечно, провели в постели, но по-настоящему запомнилось мне именно пребывание с ней в замкнутом пространстве машины, мое гордое ощущение красоты ее волос, щедрости ее улыбки, роскоши ее бедер. Счастливый, я небрежно махнул на левую сторону пустой, залитой солнцем улицы Пассейика, чтобы занять свободное место для парковки.