Этот акт профессора вызвал тройственную реакцию будущих хирургов: коллективный горестный вздох обреченности на бесшпаргалие, во всяком случае перед оком Алексея Платоновича, прикрывающее неловкость хихиканье и одиночные взрывы, так сказать, здорового, честного смеха принципиальных бесшпаргалыциков.
Звучно, с могучей выразительностью, забыв подглядывать в свою шпаргалку, профессор прочитал отрывок о яствах, поглощаемых известным шекспировским персонажем-чревоугодником.
Закончил и на прощание посоветовал:
— Отыщите, из какой комедии величайшего драматурга выбраны эти строки, и перед будущим экзаменом прочтите всю комедию. Она поможет вам с невиданным блеском обрисовать наиболее частую причину состояния, именуемого острый живот.
Выйдя из аудитории, Коржин едва не попал в объятия директора института. Приветливый директор спешил ему навстречу, разведя руки, но, подойдя ближе, не увидев ответного жеста, левую опустил.
— Рад видеть. С приездом, Алексей Платонович! Зайдемте ко мне, расскажите, что интересного было на совещании.
— Простите, мне надо в клинику. О совещании доложу Хирургическому обществу. Желаете — милости просим.
— Спасибо. Непременно приду. А ко мне… все-таки на минуточку зайдите. Надо вам кое-что сообщить.
В кабинете директор сказал:
— Понимаете, какая досадная неприятность… Жаловались тут на вас представители студенческой общественности.
— А именно? — спросил Коржин.
— Были тут двое — из комсомольского комитета и профкома.
— На что они жаловались?
— На то, с какой строгостью вы экзаменуете тех, кто несет большую общественную нагрузку. Жаловались, что вы их провалили.
— Вы поддержали их жалобу?
— Как вам сказать, дорогой Алексей Платонович… С одной стороны, они правы…
— У знания есть только одна сторона и одна правота — знать.
— Совершенно с вами согласен. Я тоже так считаю. Но… если разобраться, у них тоже есть своя сермяжная правда. У них авторитетные, почетные посты. На свою общественную работу они тратят уйму времени, которое им приходится отрывать от занятий. Это надо учесть.
— А когда они возьмут в руки скальпель и превратят оперируемого — беру оптимальный вариант — в калеку, ему тоже прикажете это учесть?
Директор искал слов для ответа. Доставал носовой платок, без надобности тер нос и сутулился под тяжестью своего двойственного положения.
Коржин наблюдал за ним иронически. Но вот взгляд его смягчился, стал без иронии сожалеющим:
— Что с вами, Петр Афанасьевич? Вспомните, мы почти в одно время кончали медицинский факультет и давали клятву Гиппократа. Мы тоже занимались общественной работой — такой, за которую ссылали, исключали, сажали в кутузку. Но кому из нас могло прийти в голову выпрашивать за это отметки? Считать, что на экзамене профессору разрешается задать вопрос, содержащий и ответ, хорошенько разжеванный? Как вы, голубчик, дошли до оправдания таких требований?
Директор приложил бледную руку к сердцу:
— Я не оправдывал. Я пытался возражать. Но… нажимают, — и, показывая как, он сжал рукой горло вместе с накрахмаленным воротничком. — Мне тоже грозят жалобой. Придут — что я им скажу? Войдите в мое положение.
— Войти не могу. Облегчить — попробую, — ответил Коржин. — Направьте их ко мне. Скажу им: «Облеченные доверием молодые люди! За требование выпустить вас псевдоврачами, горе-врачами — пожалуюсь… — он засмеялся, поднял палец вверх и отчеканил: — Самому нар-кому про-све-щения Луна-чар-скому».
И тут же с серьезной обидой добавил:
— Не успели подготовиться? Предупредите. Готов урвать время, принять экзамен позже. Но являться, ничего не зная, не умея отличить нерв от аппендикса!.. Вот придут — я им разъясню всю общественную пользу их наглости.
— Да не пойдут они к вам, дорогой Алексей Платонович. Побоятся. Знаете вы это или нет? Многие вас побаиваются. А я не боюсь. Я вас искренне люблю. Преклоняюсь перед хирургом Коржиным, перед лектором Коржиным. Так преклоняюсь, что даже не могу вам завидовать… Спустя рукава смотрю, как проскальзывают на ваши лекции не ваши студенты. Делаю вид, что не понимаю намеков на это тех, от кого они к вам бегут.
— Ах, бедненький! — прогремел Коржин таким громом, что Петр Афанасьевич встал и проверил, достаточно ли плотно закрыта дверь.
А Коржин гремел:
— Делайте, делайте вид! Помогайте укорачивать разум студентов. Убивайте в них чувство ответственности врача. Пугливо соглашайтесь с любым требованием лентяя, занимающего пост. Пресекайте самостоятельные поступки и мысли способных студентов. Дабы когда придет время решать самим — они уже ничего решить не смогли.
— Алексей Платонович, золотой вы мой человек, а что я могу сделать? Ничего не могу.
— Не можете — уходите. Врачуйте. Вы были неплохим врачом. Руководители должны мочь. Вы же ставите себе в заслугу, что спустя рукава смотрите, как студент проскальзывает на лекцию, наиболее ему нужную.
— Да, ставлю себе в заслугу, — тверже сказал Петр Афанасьевич. — Потому что надо стараться, чтобы студенты слушали тех, кого им слушать надлежит по расписанию. Иначе половина преподавательского состава будет читать в пустой аудитории.
— Уважаемый директор! Пустая аудитория — не хуже, чем сонная. Сонные студенты немногим восприимчивее стен. Конечно, легче делать вид, что вы не замечаете усыпляющего действия лекции, и куда труднее делать вид, что не заметили отсутствия в аудитории всякого присутствия. Но — постарайтесь, у вас и это получится.
Коржин поднялся, намереваясь уйти. Петр Афанасьевич тоже поднялся, подошел к нему вплотную и спросил:
— Алешенька! Почему ежедневно приходится делать и делать вид?
Глядя на него как на больного, Коржин ответил:
— Петенька, не хочу бросать вам в лицо… вы еще не вполне заслужили это постыдное слово из трех согласных букв и всего одной гласной. Примечательное слово.
Как я раньше не догадался, что оно определяет даже процент непременного согласия, то есть деланья вида.
А единственная гласная буковка — и та, бедняжка, произносится вытянутыми в трубочку губами: «у» — как страшно! — и спешит слиться с последней согласной и поскорей превратиться в «ус»…
Петр Афанасьевич не раз корил себя этим словом.
Но тут оно было так хирургически препарировано, так артистично это «у», дрожа, вылетало из вытянутых трубочкой коржинских губ, шевеля его светлый ус и прячась под ним, что невозможно было не рассмеяться.
Смеялся Петр Афанасьевич беззвучно, как белый клоун с трагическими глазами. Но вот стал похож не на клоуна, а на директора и спросил:
— Как вам удается, руководя такой известной клиникой, выкарабкиваться, обходить помехи?
— Обходить? — удивился Коржин. — Какой в этом смысл? Помехи при таком способе не исчезают. Их надо искоренять. А жалобщиков все-таки направьте ко мне. Не придут — сам за ними пойду. Разговор будет в аудитории, открытый и гласный.
И ушел, пожав руку.
Петр Афанасьевич стоял, смотрел на дверь, за которой слышались твердые шаги Коржина в ботинках на тяжелых каблуках — всегда тяжелых для устойчивости за операционным столом, для противовеса энергии рук и плеч.
Директор слушал шаги Коржина и думал: долго ли при своей прямоте и открытости он продержится? И можно ли вообще кому бы то ни было так продержаться?
И не наступит ли довольно скоро день, когда дорогой Алексей Платонович придет к директору Петру Афанасьевичу и скажет: «Выручай!»
5
Нашествие друзей и гостей нежданных началось около восьми вечера. Предвидя его, Варвара Васильевна предложила:
— Давайте, как в Англии: «Милые гости! Обратная карета — в двадцать два часа». Ну, пусть в двадцать два тридцать.
Саня был готов повесить в прихожей такой плакатик.
Алексей Платонович сказал: