Сегодня радостный день у Коржина, у Дарьи Захаровны и у тех, кому приходилось работать с Николаем Николаевичем Бобренком.
Сегодня радостный день и у Грабушка. У него потому, что приехал один, а второго, ненавистного ему Неординарного, слава тебе господи, нет! Но Грабушок глядит, как с места в карьер включает в работу его бывшего сокурсника Николая их общий учитель. С каким полным удовольствием ведет его смотреть старуху, которой под восемьдесят, с которой возни — ой-ой-ой! А возиться уже, ей-богу, не стоит.
Посмотрели старуху. Выходят из палаты. Идут по коридору. Учитель говорит:
— Была она у меня месяца за три до войны, уже с солидным зобом. Оперироваться не пожелала. Я предупредил: придете через два года — не буду оперировать.
«И не надо. Може, порассусется». И вот, пережив войну, одна из Каролищевич доплелась до клиники и просит:
«Поможьте! Поубивав Гитлер моих сынов, моих внучков, а мне шею раздув, дыхнуть не можно».
— Попытаетесь? — спросил Бобренок.
— Попыта-емся, — ответил учитель.
А лицо аж светится. И вводит он своего ненаглядного в директорский кабинетик, где вместо приличной кушетки пока что стоит застланная железная койка, и говорит:
— Ложитесь и спите сколько влезет. Но… не дольше, чем до завтрашнего утра.
Завтрашнее утро медленно приближалось, приблизилось, стало сегодняшним утром.
Нина лежала в палате на четверых. Три женщины еще спали, она не спала и ночью. Ей не давала заснуть неожиданная мысль: хирурги почти никогда не оперируют своих родных — Алексей Платонович сам оперировал Саню. И все-таки теперь, когда столько растрачено сил, когда не то здоровье, оперируя свою, он может заволноваться и…
Дальше «и…» Нина не доходила. Но до этой угрожающей буковки все повторялось снова и снова. Даже начало отчетливо представляться — хотя анатомии она отчетливо не знала, — как скальпель Алексея Платоновича начинает дрожать в его руке и нечаянно разрезает большой кровеносный сосуд или ствол нерва. Не просто какой-то там один нервик, а ствол, из которого ветками расходятся нервы. И пошел у нее перед глазами мелькать то сосуд, то ствол — по очереди.
Свой летальный исход бедная Нина видела уже с полной ясностью. Видела лицо Сани — такое трагическое, что его невозможно описать. Видела лица Алексея Платоновича и Варвары Васильевны — тоже достаточно трагические.
Волна жалости к ним и себе окутала Нину, такая теплая волна, как ватное одеяло. И Нина не заметила, что засыпает в самое неподходящее время утром.
Когда она проснулась, в палате уже встали, позавтракали, а возле нее стояла сестра Алена Сидоровна.
— С добрым утром!
— С добрым?..
— Конечно. С болезнью расстанетесь. Ай-ай-ай, да вы волнуетесь! Ну уж, совсем не с чего. Давайте-ка, проглотите порошок.
— Зачем?
— Чтобы меньше волновались. Ну вот. Скоро за вами приду. Подремлите пока. Алексей Платонович сделает за три минуты — оглянуться не успеете.
На заядлую курильщицу Нину успокаивающий порошок мало подействовал. Она лежала и смотрела в широкое окно. Ей видно было много неба в мелких облаках.
Она старалась думать только о небе. О том, где это небо кончается и начинается небо других планет. А совсем далеко — небо звезд. И оттуда таким маленьким кажется шарик Земля. А на шарике меньше мельчайшей песчинки — она, Нина, лежащая на койке перед операцией.
Лежит песчинка и волнуется…
Но вот показалось за окном солнце, как будто скатилось с крыши, под которой лежит Нина. Но наползает на солнце облачко, делает его тусклым, бессильным и совсем закрывает.
Как странно, думает Нина, что любое ничтожное облако может умалить, заслонить, может сделать невидимым даже Солнце.
Кажется, более чем достаточно грустных мыслей было у нее перед операцией. Так нет, мало этого: откуда ни возьмись — вороны! Целая стая жадных ворон. Полное впечатление, что все они летят именно к Нининому окну. Разве это не означает, что то, самое трагическое, что в голову ей уже приходило, — произойдет?
Когда не оставалось в этом уже ни малейшего сомнения, за ней пришла Алена Сидоровна и повела в операционную.
Обычно и начинающие, и опытные хирурги, а иногда и с ученой степенью приходили смотреть на операции Коржика. Обычно, когда ему самому случалось делать операцию аппендицита, ничем особым не осложненного, он делал ее за три — три с половиной минуты.
Сегодня стены операционной подпирали и те, кому любопытно было посмотреть на редкое явление: Коржин будет оперировать свою, понимаете, сам — свою дочь!
А когда Коржин сказал: не исключено, что на этот раз может понадобиться наркоз, один доктор медицинских наук предложил свои услуги — постоять во всеоружии, с маской наготове, на всякий пожарный случай.
Этот доктор и стоял теперь во всеоружии у головы Нины. Бобренок был ассистентом. А Коржин, сделав сам обезболивающие уколы, принял из рук Дарьи Захаровны скальпель.
Нина была отгорожена от своего операционного поля маленькой ширмой, прикрепленной к краям стола. Глаза и лоб были закрыты полотенцем.
Она почувствовала только первый анестезирующий, то есть обезболивающий укол. Потом — ничего… Ничего такого. Потом полоснули как по далекому… одеревенелому.
И сразу голос Коржина:
— Скрылся. Нет его на месте!
Какое-то движение ниже сердца. Какой-то черный ужас. Все, все, что внутри, — вдавливается в горло. Нину душит…
Она силится, она прорывает удушье, чтобы сказать:
— Это — конец.
Смеются. Конец — под смех.
Короткий смех, и тишина напряженного внимания.
Голос Коржина:
— Мерзавец, выбрал подвздошное плато! Прикрепился.
Тишина. Тончайшая борьба со спайками, очагами воспаления. А Нине кажется: все замерло. Кажется, ничем не помочь. Вороны-вороны, вот и смерть.
— Хорошая моя, легче стало?
Странно, ей легче и легче. Ощущение конца отдаляется.
— Да, — отвечает она.
Тишина… но не такая давящая. Руки шепотом-шепотом что-то делают.
— Ник-Ник, вы спросите, в каком вагончике она приехала в Минск.
Нина — с разрезом, с перемещенным на салфетку кишечником — гордо и оскорбленно заявляет:
— Мне больше пяти лет.
— О-о, прошу прощения, побеседуйте с ней о Вольтере, о Сократе. Ну-с, добро пожаловать на место?
— Добро, — отвечает Николай Николаевич.
До чего хочется посмотреть, что пожалует на место, что они там делают…
Это можно увидеть. Когда Нину укладывали на стол, она заметила над ним лампу с круглым плоским диском и увидела в нем свое отражение.
Собравшись с духом, она говорит тому, кто стоит у головы:
— Давит на глаза.
— Сейчас, сейчас мы приподнимем полотенце.
— А снять нельзя?
— Можно и снять.
На диске, как в зеркале: четыре руки в перчатках затягивают, завязывают швы.
— Значит, уже все?!
Коржин веселым голосом:
— Позвольте, откуда она знает?
Нина, с новорожденной бодростью:
— От лампы, ваша светлость.
— Ах, женщины! Без зеркала они даже здесь не могут.
Общий смех. Кто-то сообщает:
— Алексей Платонович, делали четырнадцать минут.
Убирают ширму, к столу подкатывают каталку.
— Можно посмотреть, кто меня так мучил?
Мучитель оказался розоватым, противным, похожим на перекрученного дождевого червяка. Нину он очень разочаровал и удивил:
— Такая мелюзга?
Так как мучитель почти вдвое превосходил нормальные размеры аппендикса, Алексей Платонович обиделся:
— Принесите ей почку старика. Быть может, она больше устроит, покажется более достойным мучителем.
Опять смеются, и, никакой почки не показав, Нину увозят. Коржина окружают, спрашивают, испытывает ли он дополнительные… ну как бы это сказать… чувства или волнение, оперируя своих родных.