Просьба, конечно, грандиозная. И если к этой просьбе нам добавят еще одну штатную единицу, я обещаю принять рекомендуемого врача — специально для оказания помощи тем, кто просит его принять. Я гарантирую: если, не дай аллах, потребуется операция зам-заму, заму и самому начальнику оперировать их будет только он.
Так и передайте. И пожелайте от меня всего наилучшего.
А. П. Коржин положил трубку, а Неординарный сказал:
— Нет, с вами не заскучаешь! — и заметил, что сильно пульсирующая артерия немного поуспокоилась, и подумал о великой пользе для здоровья улыбки.
Сорок шестой год начался для Алексея Платоновича радостно. Его переселили в новый дом для заслуженных людей. В новую, удобную, солнечную двухкомнатную квартиру приезжал Саня. Завернул в Минск на два дня, возвращаясь из своей киноэкспедиции, и Алексей Платонович сумел уговорить его принять в подарок прекрасное черное кожаное пальто, случайно купленное у одного военного врача и очень сыну идущее. Приятно было узнать, что Саня и Нина начали вместе писать сценарий «История карикатуры» — с древних времен и до наших.
Это может быть весьма интересной работой. Но Саня в штате студии, его часто отрывают от сценария экспедиции, поэтому сбор материала лежит на Нине.
Радостью было и возвращение в Минск старого доброго друга Сергея Михеевича, и, конечно, возвращение любимого, талантливого преемника Неординарного. Недели через две он войдет в работу и разгрузит безотказного Ник-Ника, и начнет делить серьезные операции с Коржиным. Ведь этот ученик и лежа не теряет времени, непрерывно читает пропущенные за годы войны научные статьи и пишет к ним интересные комментарии, согласные или убедительно и ярко несогласные.
А то, что живет полной жизнью Мединститут и возвратились на скамьи аудиторий многие недоучившиеся студенты, — это разве не радость?
И, как ни говорите, то, что на первом заседании Академии наук предполагается избрание А. П. Коржина в академики, — это тоже приятно.
Не менее приятен предполагаемому академику и результат его третьей операции на сердце. Причем не только медицинский, но на этот раз и гонорарный.
Все, кто знал А. П. Коржика, услыша о том, что он принял гонорар за операцию, да еще в небывалом размере, таращили глаза от изумления.
Выяснилось, что дело было так. К дому, где жили заслуженные люди, подкатила ночью «скорая помощь».
Из машины выскочил фельдшер и бегом к двери Коржина на первом этаже.
— Алексей Платонович! Везем мужчину, ножевая рана в сердце, не свежая, пульса пет. Говорят — в морг, а я — к вам.
Алексей Платонович, в чем стоит, — в машину.
Через двадцать минут прооперированный лежит в палате. Наутро приходит в сознание и интересуется:
— Сестричка, а что, собственно, со мной было? Куда меня этот гад ударил?
Сестричка ему объяснила, что с ним было.
А он отвечает:
— Нет, вы без шуток. Мне это важно знать, я тороплюсь в Москву.
Приходит вызванный из-за него на ночное дежурство Николай Николаевич Бобренок. Он объясняет добавочно, с конкретными подробностями, и видит наконец-то глаза, прозревающие, понимающие до потрясения и даже до «скупой мужской слезы».
Этот мужчина — разумеется, это выясняется много позже — оказывается, крупнейший конструктор, лауреат государственной премии, прибывший в Минск в командировку, а теперь торопящийся в Москву за получением этой премии в размере ста тысяч рублей. Его портрет можно было увидеть в любой газете. Его видели и грабители, уверенные, что к тому времени, как печатаются портреты, премия уже у лауреата в кармане. Они приняли меры, чтобы часть этой премии перешла в их карман.
Теперь посмотрите, каким человеком оказался этот выдающийся конструктор. Этот лауреат, получив свою премию, тотчас перечислил своему хирургу гонорар в размере пятидесяти тысяч рублей. А хирург принял этот гонорар без малейших колебаний и написал конструктору благодарственно-восторженное письмо.
В частности, он писал:
«Вы дали мне возможность осуществить два давних заветных желания. Первое: иметь в клинике библиотеку для больных. Второе: вместо одинаково серых халатов, похожих на тюремные, усиливающих уныние, — дать больным приятные для глаз домашнего вида халаты и пижамы».
Как видите, сорок шестой год начался и шел, окрыляя, неся удачу за удачей. Алексей Платонович писал Сане и Нине веселые письма. Сообщал о том, что жизнь прекрасна и удивительна. Сообщал, что даже его аневризма присмирела. И в каждое письмо вставлял чтонибудь занятное.
К примеру, как после лекции к нему подошел милый юноша, из тех, кто жаждет знаний, но школьные годы провел в лесах, был партизаном-героем. Он подошел и рассказал:
«Вчера мне завернули колбасу в книжную страницу.
Там было написано про одного Аристотеля. Мне понравилось, как правильно он рассуждает. Только Аристотель не знал, что он идет по нашему пути».
У Алексея Платоновича даже появилась практическая возможность заняться гюрзой. Он просил Саню в одном из писем:
«Если будешь в экспедиции там, где водятся гюрзы, постарайся поймать мне — две. Хватать их надо у головки расщепленной палкой или щипцами. Кормить — полевыми мышами или лягушками и давать пить. При пересылке по почте сначала надо опустить змею в чулок, край чулка завязать узлом и уложить в деревянный ящик, просверлив дырочки, чтобы не задохлись. Но лучше, чем ловить самому, поручи местному жителю, он сделает это ловчее. И не возись со змеями долго, поскорей отправь посылку мне в клинику.
Мама и я рады, что после военных фильмов ты хочешь вернуться на избранный ранее путь. Попытки проникнуть в историю любой жизни принесут тебе прекрасные плоды».
2
По вечерам Саня и Нина занимались сценарием «История карикатуры». А днем на студии Саню загружали пересъемками неудачных эпизодов в чужих фильмах, иначе говоря, бросали на выручку, и обещанная ему желанная работа все отдалялась.
Как-то в конце августа он пришел домой, дал спокойно пообедать Нине и себе, прочитал новые страницы сценария, обсудил их с нею, затем сказал:
— Любим, меня срочно включили в группу… Будем снимать в Севастополе военный фильм. Пропуска оформляются. Ехать — не хочется.
Третьего сентября он вылетел со съемочной группой в Севастополь.
Тринадцатого сентября Нину навестил Левушка. Они заболтались допоздна, до «послетрамвайного времени», и ему пришлось заночевать.
А четырнадцатого утром Нине принесли телеграмму:
«Ваш муж больнице состояние тяжелое срочно приезжайте». Подписи она не дочитала. Она начала лихорадочно собираться:
— Паспорт, деньги. Успеть. Успеть за билетом.
— Нужен пропуск, Нина.
— Пропуск — долго. Дадут без… За всю войну не было… Билет должны по телеграмме… Ни разу не было за него так…
По телеграмме билет на самолет не дали. Объяснили, что без пропуска все равно в Севастополь не пустят и лучше брать билет, имея пропуск.
Пропуск ей оформили куда быстрей, чем съемочной группе, но в кассе ответили:
— На сегодняшний самолет опоздали. «Ленинград — Симферополь» отправился в одиннадцать тридцать.
За стеклянной загородкой кассы — часы. Нина посмотрела на них:
«Четыре тридцать. Это шестнадцать тридцать», — и посинела. Ее пронизало ледяным сквозняком, как ледяной иглой.
Был теплый, ласковый день бабьего лета. Светило солнце, играло на стеклах касс, в помещении было душно.
Она прижалась плечом к брату:
— Холодно, Левушка. Как страшно холодно.
Кратчайший путь в Севастополь продолжался десять
часов самолетом до Симферополя, а оттуда — четырепять часов поездом.