Самолет, которым Нина летела, опаздывал на сорок минут. Он приземлился, когда последний вечерний поезд в Севастополь уже ушел.
Она добежала до почты, показала телеграмму. Ей быстро дали разговор с севастопольской больницей и провели в кабину.
— Это жена Александра Коржина. Как он?..
— Здравствуйте! Мы вас ждем со вчерашнего дня.
— Самолет опоздал, поезд ушел, пришлите что-нибудь, «скорую помощь»!
— Лучше вам отдохнуть. Утренним приедете.
— Состояние тяжелое?
— Да… Но вы ничем не поможете. Примите валерьяночки и засните.
— Он жив?
— Вам необходимо отдохнуть.
— Он жив еще?
— Слышите, он жив?
Нинин голос не дает усидеть на месте работникам почты. Они столпились у кабины.
— Он жив еще?..
— Он в безнадежном состоянии.
— Пришлите за мной что-нибудь!
— Повторяю, вы ничем не поможете. Мы встретим вас, пошлем транспорт к утреннему поезду.
Отбой. Короткие гудки.
Кто-то доводит Нину до вокзала-сарая. Там сидя спят люди на лавках. Вповалку спят на полу — на котомках, тюках, тряпье. Она ходит по проходу из конца сарая в конец. Всю ночь ходит как маятник.
«Нет, это не значит… Отвечала грубая дежурная.
За войну огрубели. Но почему не послать „скорую“!..»
Нина ходит. А на нее смотрит безногий мальчик. Ему лет двенадцать. Сидит на лавке и сопровождает эту тощенькую в темном угадывающими горе глазами. Сопровождает от стенки к стенке и обратно.
Она тоже начинает смотреть на него и, ему кажется, тоже все угадывает.
Нина ходит и смотрит. Он сидит и смотрит — родственным, проникающим взглядом. Так проходит ночь.
В поезде говорят, что больница далеко от вокзала.
Но не встретят — не беда. Всегда две-три подводы стоят.
Возчикам охота заработать.
Нина выскакивает на платформу первой. Никого у вагона нет, кроме возчика с кнутом.
— Подвезти, барышня?
Лошадь везет десять минут, двадцать минут. Ни города, ни дома, ни дерева. Необъятный холмистый пустырь. Под колесами железные осколки. Колеса скрежещут. Солнце печет. Сердце стучит. Подводу обгоняет военная машина. Насколько бы на ней быстрей!..
— Далеко еще?
— Да вон она, правей виднеется.
На пустыре каменный забор, залатанный листами жести. За ним белое здание с разрушенным углом — больница.
— Ой, милая! Я же вас встречала, на машине. Вся киноэкспедиция на другой машине встречала. Почему не огляделись, не подождали? Надо было подождать.
— Он жив?
— Мы пойдем к нему. Но сперва освежитесь. Вы вся черная, волосы слиплись. Помоетесь, и я вас проведу.
Он там один.
Главный врач открыла дверь. С порога Нина увидела Санино лицо, устремленное к ней, чтобы что-то сказать.
Она ждала его слов. А он молчал, почти закрыв веки, до шеи закрытый простыней.
Она поняла, что ее привели в морг, когда бросилась к нему, когда дотронулась до устремленного, холодного лица.
— Не надо трогать рукой и щекой, — попросила главный врач, — это для вас опасно.
— Уходите! — крикнула Нина, опустилась на заботливо поставленный стул и стала недвижной и тихой, как Саня.
Опускаясь на стул, она задела и немного стянула простыню. Открылись пальцы Саниных ног с яркими, синими ногтями.
Она долго смотрела на ногти. Потом обеими руками держала Санино лицо. С губ вот-вот должно было сорваться слово. Между веками видны были полоски Саниных глаз с краешками их зелено-карего цвета. Она смотрела в эти краешки глаз — и вздрогнула.
— Ну, хватит, нельзя же так. Идемте отсюда.
Главный врач подняла Нину со стула, и куда-то вела, и объясняла:
— Ведь у него была дизентерия холерной формы. Синие ногти говорят о полной интоксикации. Значит, сердце не могло справиться. Подорванное было сердце. Мы все переживали, старались, но…
— Когда он?..
— Умер четырнадцатого днем, в четыре тридцать.
— Да, да. В четыре тридцать — в шестнадцать тридцать. Зачем я спрашиваю?
— Нет, не поворачивайте назад. Нельзя больше.
Я уложу вас, дам снотворное. До похорон надо поспать.
Хоронят в четыре часа. Мы ждали профессора Коржина.
Но больше ждать невозможно, слишком теплые дни.
Саню хоронили моряки линейного корабля и съемочная группа, которая на этом линкоре вела съемки. Хоронили под музыку матросского оркестра.
Оркестр умолк. До Нины как из дальней дали доходят слова:
— …Четыре года стоял насмерть… Вывел из окружения не только свою… Благодаря его находчивости спасены… И вот — такая чудовищно нелепая…
Главный врач рыдает над ухом. Нина прижалась спиной к чему-то холодному — кресту из водопроводных труб на соседней могиле. Оператор — его Саня любил — все поддерживает Нинин локоть.
Стук молотка. Саню заколачивают. Нина пошатнулась, пошатнулся крест, пошатнулась земля. И все. Конец всему.
На холмик медсестра ставит свой горшочек герани.
Ни цветка в Севастополе нет. Земля под толщей осколков снарядов, патронов и разного, самого разного железа.
Профессору Коржииу, не зная его адреса, главврач послала телеграмму о тяжелом состоянии сына по адресу: Минск, Академия наук. Эту телеграмму два дня не решались передать отцу: может не выдержать, у него аневризма. На третий день догадались позвонить его другу Сергею Михеевичу и тотчас передали. Отец вылетел особым правительственным самолетом. Это было на другой день после похорон.
А в день похорон, ближе к вечеру, в квартире главврача, в комнате, приготовленной для профессора Коржина, главный врач рассказала Нине, как привезли в больницу тяжело больного молодого мужчину. Она знает со слов дежурной, оформлявшей его прием, как этот больной помахал рукой тем, кто его привез, и сказал:
«Уезжайте на съемки. Дня через два я к вам доберусь на катере».
— Этому больному становилось все хуже. На обходе я видела его каждый день и думала: какой сдержанный, и какое на редкость интеллигентное у него лицо. Он истекал кровью, и не удавалось этот холерный процесс остановить. Сестры подходили к нему чаще, чем ко всем другим, чтобы удобнее подложить подушку или хоть чтонибудь для него сделать. А он благодарил и говорил, что ничего не надо. И вдруг попросил стакан морсу или киселя. Но, знаете, как со всем этим трудно. Добавочный стакан морсу или киселя надо скалькулировать, провести по ведомости. Ему дали кисель на второй день, но, к сожалению, было уже поздно, он уже не двигался, лежал с закрытыми глазами. Чтобы проверить, в сознании ли он, я задала обычный вопрос: «Как ваше имя, фамилия?» — и услышала: «Александр… Коржин». Я спросила: «Не родственник вам Алексей Платонович Коржин?» (Я видела его у нас в госпитале, в Ташкенте, я на него молюсь.) Ваш муж ответил: «Отец». Боже мой!
Я скорей принесла ему из дому чаю с вином, сварила кисель. Но организм уже не мог справиться. Посинели ногти. Вы подумайте, как можно было не сказать сразу, что он сын такого человека? Ведь все, буквально все при оформлении говорят сразу!
Этого Алексей Платонович не выдержал бы, разорвалось бы сердце. Когда он услышал от главврача о холерной дизентерии, у него достало сил спросить:
— Чем вы лечили?
— Давали бактериофаг.
— Бак-терио-фаг, — повторил Алексей Платонович и медленно, тихо добавил: — Оснащенная больница…
Международный «Красный Крест» снабдил после войны три города-героя, и первым Севастополь, новыми эффективными медикаментами, о каких клиника Коржина только могла мечтать.
И вот спасительные лекарства лежат без употребления. А те, кого они могут спасти, — умирают.
Наконец главврач избавляет «такого отца!» от своего убийственного внимания. Алексей Платонович ложится на пышную постель и закрывает лицо, сплетя пальцы, как закрывал сегодня, сидя на земле у Саниной могилы.
Нина гасит свет и ложится на диван в углу. Они лежат в тихой, серой темноте.