***
- Иди сюда, дорогой.
У супружницы очередной каприз. Найдёт же время, мать её. Цепляю на физиономию деловое выражение, строю серьёзный взгляд - актёр я, в конце концов, или хрен в стакане? Стучу пальцем по циферблату часов.
- Радость моя, опаздываю на репетицию.
- Ничего, Горохов подождёт, - изрекает супружница безапелляционно. Убил бы. Собственными руками.
Горохов - это режиссёр. Он бы, конечно, подождал. Ещё бы: не простого актёришку снимает, а единственного зятя министра культуры. Правда, Горохов к сегодняшней репетиции отношения не имеет.
- Что случилось, дорогая?
- Я купила новый эликсир. Выпей залпом. - Смотрит безмятежно, гадина. Белоснежно улыбается.
Сколько же проклятых эликсиров эта сучка влила в меня за год семейной жизни?.. В прошлый раз был суррогат супружеской любви. Мучился два месяца, пока преодолел. Знал бы тот идиот, который его продал, к какой стерве предстояло любовь испытать. Меня замутило.
- Что за эликсир? - буркнул я.
- Настоящая верность, дорогой. Прекрасный донор, взгляни, я фотографию у поставщика взяла.
На снимке мелкая чернявая лахудра, лупоглазая и кучерявая как спаниель.
Чёртовы ломбарды, понастроили их на каждом углу. Одна реклама чего стоит: "В нашем мире эти качества - редкость. Купи и стань счастливым". Мать их.
- Солнце моё, ты же знаешь, что я тебе и так верен.
- Знаю, дорогой. Но я же всё равно ревную. Пей.
Запустить бы этой склянкой в угол, вдребезги. Или выплеснуть - прямо в лощёную... нет, не морду. У благоверной а-ри-сто-кра-ти-чес-кое лицо, к которому примёрзло политкорректное выражение. Ладно, что бы там ни было у неё с лицом - склянку мне не вылить и не выбросить. Зять министра культуры должен быть послушным, раз уж ничего особенного из себя не представляет. Покорным должен быть, дрессированным.
Проглатываю посланца из чёрт знает какого средневековья. Подавив брезгливость, целую супружницу в щёчку и выскакиваю на лестницу.
Репетиция, несмотря на эликсир, проходит успешно. Антураж шикарный - настоящий сексодром. Партнёрша - тоже на уровне.
- Прикинь, - говорю после третьего, затяжного, акта. - Моя стерва заставила глотнуть эликсир верности.
- А как же ты тогда... со мной?
- А так, - меня внезапно разбирает хохот. - У меня, по ходу, иммунитет.
***
- Пани позволит проводить её?
Хорунжий, протянувший руку к Басиной корзинке, нахален и хорош собой. Корзинка тяжёлая. Бася передаёт её навязчивому провожатому, идёт к дому, принуждённо отвечая на вопросы и кусая губы от неловкости. Хорунжий разливается соловьём, напоминает о военных тяготах, сетует на одиночество и тоску без нежности. Что он знает о тоске и одиночестве...
- Пани Бася, окажите честь, поужинайте со мной сегодня, - едва не поёт хорунжий.
В конце концов, почему бы и нет? Возможно, с этим весёлым нахалом и ей удастся отогреться, ожить, улыбнуться. Пани согласна. Пан хорунжий заедет за ней вечером.
Ближе к ночи хмельной хорунжий ловит извозчика, доставляет Басю из ресторана домой и перемежает комплименты, объятия, слова о тоске и теплоте. Он провожает пани до квартиры, потом до спальни и растворяется на рассвете.
Бася просыпается на мокрой подушке, весь день она спешно ходит мимо зеркала, чтобы не встретиться взглядом с тем чудовищем, которое непременно отразится. Через пару дней хорунжий вновь приглашает её на ужин, теперь уже как старый знакомый. И вновь исчезает на рассвете из спальни... Затем полк уходит из Желявска, вместо него прибывает новый, и в нём тоже находится тоскующий без нежности офицер.
Выкупить заложенную верность Басе так и не удалось - она едва сводила концы с концами, перебиваясь то шитьём, то стиркой. Ну, а без верности - что остаётся женщине молодой, красивой и одинокой? Портупей-прапорщик Ольшанский, хорунжий Квитницкий, секунд-майор Ходасевич... Единственное утешение, которое оставалось после каждого романа - его героя Бася больше никогда не увидит.
Когда молочник и зеленщик прекратили отпускать провизию в кредит, стало ясно: очередной визит в ломбард не за горами.
Можно было доехать на конке, но Бася предпочла сэкономить и пошла пешком. Ветерок теребил пыльные резные листья клёнов, нёс по улице бумажную шелупонь, трепал края дамских юбок и чудом сохранившуюся с довоенных времён афишу на здании театра. "Цирк Олеськовского", в который раз прочитала Бася надпись, давным-давно выученную наизусть. Вздохнула тихонько. Два года гражданской войны обескровили Пановию. Полупровинциальный Желявск опустел и будто бы осунулся. Ушла налаженность, а вместе с ней покой, безопасность, надежда на завтрашний день. Ушёл Януш - навсегда. И счастье тоже ушло - за компанию, походя.