— Кража — и торговля на черном рынке.
— Что же ты крал?
— Э… картошку. — Клебер покраснел как рак. — Картошку и сахар.
— Картошку и сахар — очень глупо, не так ли?
— Так точно.
— Хм. Что ж, тебе будет полезно увидеть бой. Возможно, отвлечешься от мыслей о продуктах.
Один за другим новички подвергались пристальному осмотру. Каждый из них взирал на оберста с благоговейным трепетом, на Эделя — с опаской, а на Легионера — с чем-то похожим на кромешный ужас. Наконец оберст, откозыряв, ушел, Эдель последовал за ним, и они остались наедине с Легионером.
Он тут же сдвинул кепи на левый глаз (в его воображении это все еще было белое кепи Иностранного легиона) и сунул в рот недозволенную сигарету. Прикурил и стал говорить, не вынимая ее изо рта.
— Слушайте меня, паршивые ублюдки. Вы здесь новенькие и не знаете, что к чему, но есть один человек, противоречить которому не советую — это я. Я служил во французском Иностранном легионе. Потом три года в особом батальоне в Торгау. Теперь я здесь, и вы здесь, и могу сказать только одно — да поможет бог всем вам!
Старик посмотрел из окна, как Легионер ведет свой небольшой отряд бедняг в сторону самого отдаленного и укромного двора для учений, где мог обращаться с ними, как вздумается. Хмыкнул.
— Ну, что ж, пусть отведет душу — для него это нечто вроде личной мести. Память у Легионера долгая…
Спуску новичкам Легионер не давал. Больше трех часов он заставлял их бегать босиком по твердым камням, лезть на четвереньках в грязь, где они едва не тонули в густой, вязкой массе, прыгать через канаву; кто не мог перепрыгнуть, снова оказывался в грязи, которая доходила им до ушей, лезла в глаза, в рот. И себе тоже не давал спуску, подгонял их французскими и немецкими ругательствами, потел, бегая за ними взад-вперед с неизменной, свисавшей с уголка рта сигаретой.
— Не думайте, что я имею что-то против вас! — орал он на них. — Ничего подобного, я лишь исполняю свой долг. Думаю только о вашей пользе — несколько недель со мной, и вам будут не страшны никакие трудности! На колени, эй, ты, там — на колени, я сказал, на колени. Не обращать внимания на грязь! Хлебайте ее, глотайте, что тут такого? Сперва преодолейте эту полосу, потом думайте о дыхании!
Оберст Хинка стоял неподалеку, устало привалясь к танку, и наблюдал, как Легионер гоняет их в хвост и в гриву. Альфред Кальб прошел суровую школу — голод, легион, Торгау, Двадцать седьмой танковый полк; он воевал на многих фронтах и уцелел. Чтобы уцелеть, нужно обладать твердой закалкой. Оберст засмеялся и покачал головой. Он не завидовал потеющим, выбивающимся из сил людям, оказавшимся в крепких руках Легионера.
— Так, побежали снова!
Легионер сел на перевернутый ящик. И заставлял новичков бегать по двору, лезть в грязь, снова во двор, снова в грязь. Голос его охрип от крика, он достал свисток и объяснил, что означают сигналы.
— Один свисток — бегом. Два свистка — ложись. Три — подпрыгивать, сведя ноги. Ясно? Ясно. Ну, попробуем.
Пробовали они еще целый час. Люди стали вялыми, но свисток продолжал звучать по-прежнему бодро.
— Ладно, хватит. — Легионер оглядел их взыскательным оком. — Бог знает, что с вами будет на фронте, раз вы такие слабаки. И пяти минут не проживете. Слушайте, я вот что сделаю. Для вашей же пользы, заметьте. Не стоило бы тратить на это время, но у меня душа болит видеть вас такими — поэтому для вашей пользы и выносливости помаршируем напоследок еще часок.
Новичков распределили по разным казармам. Штальшмидт оказался у нас. Мы отвели ему шкафчик, и он принялся складывать туда свои вещи. Держался молчаливо, угрюмо, лицо его все время заливал пот. Когда вошел Легионер, Штальшмидт лежал на своей койке. Легионер направился прямиком к нему.
— Хочу сказать тебе кое-что, Штальшмидт. Сегодняшний спектакль я устроил только ради тебя. И это не в последний раз. До остальных мне дела нет, интересуешь меня только ты. Тебя направило к нам Провидение, и я буду пользоваться этим на всю катушку.
Штальшмидт сел, все еще потея. Закусил нижнюю губу.
— Послушай, Кальб, я знаю, ты зол на меня за то, что случилось с вашим лейтенантом, но, господи, я же не виноват в том, что его казнили!
— Ты виноват в том, что он подвергался издевательствам, жестокому обращению и пошел на плаху уже полумертвым! — Легионер притиснул Штальшмидта к стене, схватив одной рукой за горло. — К сожалению, мы еще не смогли добраться до главной мрази. У него хватило ума сплавить тебя сюда, от греха подальше, сам-то он сидит себе преспокойно в своем кабинете — я имею в виду Билерта, если ты не понял. Его черед настанет, будь уверен, но сейчас настал твой черед, и на тебе я отыграюсь вовсю, вымещу, что накипело на душе. Если сам не разделаюсь с тобой, Штальшмидт, тебя возьмут в плен русские. В любом случае ты будешь мучиться, пока не завопишь о пощаде — а на фронте нет никакой пощады, Штальшмидт.