— Расскажу. Старший, недоумок, добровольно явился в гестапо — добровольно, подумать только! Безмозглый дурак — на Штадтхаузенбрюке, восемь, — отбарабанил Малыш, словно адрес навсегда запечатлелся в его памяти. — Его хотели о чем-то допросить — не помню толком, в чем там было дело. Что-то в связи с писанием лозунгов на стенах — он был на это мастер. Словом, в один прекрасный день он ушел, и больше мы его не видели. А второй — черт… — Малыш с презрением покачал головой. — Знаете, что он выкинул?
Мы все с удивлением заверили его, что не знаем. Малыш раздраженно махнул рукой.
— Поступил добровольцем в треклятый военно-морской флот. Погиб на подлодке.
— Что случилось с ним? — спросил я.
Малыш плюнул. Герои, очевидно, не пользовались у него уважением.
— Пошел на дно вместе с ней в начале сорокового. Нам пришла открытка от адмирала Деница. Красивая. Там говорилось: «Der Furer dankt Ihnen»[4]. С красивой черной каемкой и всем прочим. — Внезапно он издал отрывистый, похожий на лай смешок. — Иду на спор, вы не сможете догадаться, что с ней сталось.
Зная Малыша, мы могли бы, но не хотели портить его рассказ.
— Мать вытерла ею задницу. Пошла как-то в сортир, обнаружила, что там нет бумаги, и крикнула, чтобы я принес какую-то помягче. Ну, я не нашел ни газеты, ничего, поэтому взял адмиральскую открытку и сунул ей в дверную щель. Потом она честила адмирала всеми словами. Открытка оказалась жесткой и шершавой. Жесткой и чертовски шершавой.
Мы одобрительно захохотали, Малыш громче всех.
— И теперь у матери остался только ты? — спросил я, когда смех прекратился.
— Да, — горделиво ответил Малыш. — Одиннадцать погибли, один уцелел. Кое-кого схватило гестапо. Трое утонули в море. Двое младших заживо сгорели при налете английской авиации. Кстати, по своей глупости. Отказались спускаться в бомбоубежище. Захотели остаться наверху, на самолеты посмотреть — вот и посмотрели! — Он с глуповатым видом кивнул. — В общем, теперь остались только мы с матерью. Хорошее дело, а? — Он обвел нас взглядом, поочередно всматриваясь в каждого. — Одиннадцать человек, и все из-за Адольфа… — Малыш с жадностью впился зубами в колбасу и приложился к бутылке с водкой. — Черт бы побрал всю эту свору! — вызывающе произнес он. — Я хочу только дожить до конца войны — и что-то подсказывает мне, что доживу.
— Ничего удивительного, — пробормотал Старик.
Легионер, склонясь над кастрюлей, сосредоточенно помешивал ее содержимое. Порта глянул через его плечо и подложил в огонь два относительно сухих полена. Густая, вязкая масса в кастрюле вздымалась миниатюрными гейзерами, они разлетались брызгами, оставляя после себя кратеры. От нее шел сильный запах, и неудивительно; мы давно возили с собой повсюду эту посудину, и у каждого во фляге была его доля самогонного шнапса.
— Варево должно перебродить, — объяснял Барселона, когда кое-кто из нас начинал выказывать признаки недовольства.
Казалось, оно уже основательно перебродило и было готово для перегонки. Легионер плотно закрыл кастрюлю, а Порта установил перегонный аппарат. Мы расселись вокруг и затаив дыхание ждали, что произойдет.
Наши размышления были прерваны вялыми криками «Зиг хайль!» из рядов резервистов.
Приведший их лейтенант уехал в десантной машине, и лейтенант Ольсен, не теряя времени, принял командование над новичками и произнес перед ними зажигательную речь. Когда им наконец было приказано разойтись, они улеглись под деревьями, сбившись в промокшие, жалкие группы. Сбросили свое снаряжение, и кое-кто даже растянулся во весь рост на мокрой граве. Я обратил внимание, что держались они на почтительном расстоянии от нас. Было ясно, что мы их чем-то пугали.
Обер-фельдфебель Хун направился к нашей группе и прошел посреди нас тяжелым, уверенным шагом. Проходя мимо кастрюли, он задел ее сапогом, и она покачнулась. Легионер сумел ее удержать, но все-таки несколько драгоценных капель пролилось. Хун глянул вниз и пошел дальше, даже не подумав извиниться. Когда он проходил, мы уловили запах его новенького снаряжения и услышали скрип неразношенных кожаных сапог.
Легионер поджал губы. Несколько секунд он задумчиво смотрел вслед удалявшемуся Хуну, потом повернулся к Малышу. Оба не сказали ни слова. Но Легионер опустил вниз большой палец, и Малыш кивнул. Все еще держа колбасу в руке, он встал и широким шагом целеустремленно пошел за обер-фельдфебелем. Плащ его раздувался сзади, и он походил на идущий аэростат.
— Эй, ты! — окликнул Малыш. — Ты расплескал наш шнапс!
При первом окрике «Эй, ты!» Хун продолжал идти — очевидно, ему не могло придти в голову, что кто-то ниже чином посмеет так обращаться к обер-фельдфебелю. Но, услышав слово «шнапс», видимо, понял, что Малыш обвиняет его. И неторопливо, с удивлением обернулся. При виде Малыша челюсть его отвисла, глаза остекленели.