– Не хватает Барковского, из нашего отделения, – доложил Багинский. – Может, он полез в кустики по своей надобности.
– Когда рвануло, он мигом примчался бы с портками в руках. Незачем его звать.
– Да, это он полез туда, в контору, – припомнил кто-то.
Капрал Наруг подошел к распахнутым дверям, оттуда еще валил дым, и уже сухо потрескивали языки пламени.
С минуту он прислушивался, но не уловил даже слабого стона.
Оглянулся на солдат, которые сгрудились рядом. Образовав полукруг, они стояли, потрясенные происшедшим, но никто не изъявлял желания войти внутрь.
– Войтек, постой! – умоляюще крикнул Бачох, увидев, что капрал шагнул через порог. Толпа придвинулась еще на один шаг, когда вдруг резко звякнула жестянка. Все инстинктивно отпрянули, но это скатилось вниз по ступенькам помятое ведро.
– Войтек! Войтусь! – звал товарища Бачох. – Чего там искать?
Окутанный клубами дыма, появился капрал, который шел ссутулившись, держа за ремешок пробитую солдатскую каску, в ней – солдатская книжка. Никто ни о чем не спрашивал, каждый понял, что произошло.
– Разнесло его, – прошептал Бачох.
– Какого черта он полез туда? Чего он там не видел, бывалый солдат, – сетовал Наруг, присев на пороге.
– Он хотел письмо домой отправить и сказал мне, что, может, там найдутся конверты, – с горячностью пояснял тощий Клысь. – Он ведь не из тех, которые любят, – говоривший сделал плавное движение рукой, – организовать трофеи…
Капрал попытался свернуть цигарку, но руки у него дрожали и табак сыпался на брюки.
Бачох, скривив рот, словно вот-вот расплачется, услужливо подсунул ему толстую самокрутку, настоящую «козью ножку» из обрывка газеты. Было что закурить!
Войтек сделал глубокую затяжку и закашлялся… Взглянул на бумагу и швырнул цигарку туда, где уже полыхал огонь. Потом вдруг прыгнул, как лесной кот, вырвал «козью ножку» изо рта Бахоча и с яростью растоптал.
– Гитлеровская газетенка! Сколько раз я тебя учил, чтобы не брал в рот всякое дерьмо! Ну, чего уставились! – прикрикнул он на солдат. – Выходи на дорогу!
Бачох шел последним, он был обижен на капрала, хотя понимал, что тот кричал не на него. Это был вопль бессильного гнева и сожаления, что он, капрал, не мог отогнать смерть, подстерегавшую их на каждом шагу.
Дорога, обсаженная деревьями, уходила вдаль, прямая, как стрела.
Шагали торопливо, словно хотели поскорее оставить позади струю черного дыма, которая, как траурная лента, вилась над холмом. Может, еще несколько дней они будут вспоминать о погибшем, будут натыкаться на его флягу, потрошить его вещмешок и, поразмыслив, примутся сочинять письмо его родным. В этом письме погибший станет героем, но потом его место займет кто-то другой, ряды сомкнутся, ущербинка исчезнет. Ведь невозможно прихватить убитого с собой. И точно так же, как само тело его будет предано земле, так и воспоминания о нем померкнут, исчезнут. Только что он был, но вот уже старшина роты вычеркнул его фамилию из списка живых.
– Чего спотыкаешься? – потряс за плечо Клысь задремавшего на ходу Залевского. – Хочешь, чтобы твои крылышки украли?
И помог солдату поглубже запихнуть сапоги, торчавшие из ранца.
– Ох, мать твою… до чего же больно, – прихрамывал, отстав от остальных, Фрончак, – пожалуй, придется топать босиком…
– Что случилось? – вырос рядом с ним Наруг.
– Меня как будто подковали раскаленным железом, – прикусил тот губу.
– Оставайся на месте. Садись в кювет. Поедешь с обозом. Он скоро подтянется.
Фрончак тем временем уже стянул с ноги ботинок и, развернув портянку, изучал белую вспухшую ступню, шипя от боли.
– Стер до крови, – заявил он, но капрал был уже далеко, он догонял свой взвод. Поэтому Фрончак только сорвал листок подорожника и, поплевав на него, приклеил к пятке. А затем с облегчением погрузил ногу в росистую траву.
Опершись спиной о ствол дерева, он ждал, глаза у него слипались. Он чувствовал, как мышцы наливаются усталостью. Птицы посвистывали вокруг. Занимался солнечный день.
Первый патруль уже достиг деревушки, домики стояли нетронутые, побеленные стены светлели на солнце. Оконные стекла блестели, будто их только что протерли. За ними видны были цветочные горшки с бегониями и миртами и кромки занавесок. Но тишина настораживала. Ни из одной трубы не вился дым, свидетельствующий, что кто-то готовит завтрак, ни одна собака не залаяла, и даже куры не закудахтали, хотя уже пора было выпустить их из курятников.
– Слушай, ущипни-ка меня, – сказал Острейко. – Все целехонько, все на месте, словно война здесь и не проходила… Эй, есть тут кто-нибудь? – ударил он в дверь кулаком, а потом нажал на ручку, и дверь распахнулась, как бы приглашая войти.