Ганусек знал его в лицо, они частенько встречались на улице по дороге на работу или домой, в дождь и в снег торопливо проходили мимо, но не здоровались, ни разу не перекинулись даже словом.
— Так в чем же дело? — нетерпеливо повторил мужчина, холодно глядя в сухое лицо старика. — Идти, что ли, некуда? Ничем не могу помочь. А быть таким любопытным, мягко говоря, неприлично.
Темнота сгущалась. Они стояли прямо в потоке света, что струился из дома, пробиваясь сквозь прозрачный снежный занавес.
Ганусек вспомнил, как когда-то в новогоднюю ночь мечтал увидеть в светящихся окнах многочисленных гостей, охваченных веселой праздничной суетой, полной трепетного ожидания, но тогда вокруг были только деревья, ветви которых провисли под тяжестью снега почти до земли, а вместо освещенных окон — холодные, дрожащие от стужи звезды.
В те годы, когда Ганусек партизанил в Бескидских горах, вечерами он с надеждой и нетерпением глядел вниз, на мерные долины, где, однако, не загоралось ни огонька. Все окна в домах были черны, словно жизнь оборвалась, люди вымерли, а свет и огонь, эти вечные спутники человека, исчезли навсегда.
За сотни километров были жена и дети, охваченные тем же тяжелым предчувствием, что больше никогда с ним не встретятся. Он не мог увидеть огоньки в глазах своих детей, свет в зрачках жены. Что за дьявольское было время! Пожалуй, ничто не угнетало его так, как эта темнота и то, что свет исчез из человеческого жилья, из людских глаз и лиц. Он яростно боролся с врагом за свое представление о светлой жизни в этих горах, где сам дважды чуть не погиб.
Вернувшись с войны, Ганусек никогда не занавешивал окна, и свет горел у него до самой ночи. Весной, жарким летом, многоцветной осенью или в черные зимние вечера любой мог заглянуть к нему в дом. И если сам Ганусек замечал в потоке света за окном незнакомое лицо, то знаками приглашал человека войти. Он улыбался, кивал головой, и его нисколько не смущали удивленные взгляды. Для него не было чужих и незнакомых людей, просто раньше у него не хватало времени заглянуть им в глаза.
И жена, и трое детей привыкли к таким его странностям и тоже никогда не зашторивали окон. Зрелище было своеобразное: во всех домах горел свет, но везде окна были занавешены, и только у Ганусека раскрыты.
Зимой сорок четвертого он был тяжело ранен в спину, и пуля проникла в легкое. Два месяца он пролежал в партизанском госпитале — небольшой, сырой и тесной землянке на дне лесного ущелья. А немного поправившись, еще бледный как смерть, выбрался на воздух. Наступал ранний февральский вечер, и темнота пала в долину, словно схватила ее за горло. Забравшись на самую вершину горы, он с нетерпением ждал, что внизу увидит свет, что жители долины дадут ему знать, что они живы. Но долина оставалась траурно-черной.
На обратной дороге он встретил Григара, и тот, положив ему руку на плечо, сказал: «Ничего, Йозеф, все впереди. Еще загорится свет в окнах, а если кто захочет найти дорогу домой, огни укажут ему путь».
Ночь была ясная, искристая. Звезды, зябко поеживаясь в вышине, сияли так, будто и не было войны.
— Знаешь, Григар, я никогда в жизни не буду закрывать окон, потому что мне здесь так не хватает света.
Григар улыбнулся, и они вместе спустились в лагерь.
Ганусек снова почувствовал тяжесть руки на плече и обернулся к высокому статному мужчине, который по-прежнему выжидающе смотрел на него. Ганусек заметил, что тот держит полную сумку с продуктами, и уступил ему дорогу. Незнакомец подошел к калитке, вытащил ключ и открыл замок, при этом все время недоверчиво оглядывался на Ганусека, хотя и припомнил, что этого седого мужчину часто встречал по пути на работу.
— Мария! — позвал он нетерпеливо. — Мария!
В окне показалась молодая, празднично причесанная женщина. Она высунулась наружу, чтобы лучше видеть и слышать.
— Задерни шторы, а то здесь какой-то тип таращится в чужие окна. Я за ним долго наблюдал. Мария, слышишь? — повторил он раздраженно. — Закрой окно и опусти шторы.
Он пошел к дому, а женщина прикрыла окно и выключила свет.
— Послушайте-ка, я смотрю в окна, чтобы видеть людей! — крикнул Ганусек ему вслед.
— Шли бы вы лучше домой. Живете где-то здесь поблизости, но поторапливайтесь, праздник на носу, — буркнул мужчина.
— У меня такая привычка, — сказал Ганусек.
— Ничего, отвыкнете, — проворчал мужчина, вытирая ноги.