Я присматриваюсь к нему — может, и правда, если бы не эта форма и не пулемет, мы могли бы стать братьями. И я спрашиваю его, по глупости, конечно.
— А вам Бетховен нравится?
Он осклабился:
— Нравиться может потаскуха, парень. — И снова высовывается из окна, только что не падает, висит прямо над нашим маленьким садом, над кронами двух черешен, над кустами смородины, ему даже приходится одной рукой придерживаться за оконную раму, собственно, в комнате остаются только его ноги. Так он висит, пока хор повторяет слова за солистами. Из всего этого великолепия моя радиола доносит сюда, в каморку, отрезанную от мира лишь малую толику. Но толком он все равно больше не слушает, свешивается из окна, уже не держась за оконную раму, и, балансируя, раздраженно машет мне освободившейся рукой:
— Эй, выключи! — кричит. — Schalte das aus!
Как это можно выключить именно сейчас, когда крещендо у хора перешло в мощное форте?
Может, ему кажется, что моя радиола слишком искажает звучание, а может, он привык слушать Бетховена в концертном зале, в конце концов, он и сам наверняка играл Девятую. Действительно, на тутти оркестра и хора особенно хорошо слышно, сколько повидала на своем веку эта пластинка, да еще репродуктор дребезжит. Мне не привыкать, а он, должно быть, считает, что это варварство по отношению к такой музыке, к такому пению.
— Выключи, говорю! — кричит он снова. — Не слышно ни черта!
Тут до меня доходит, что вот уже несколько тактов он слушает вовсе не пластинку, а нечто совсем другое: высунувшись из окна, старается уловить шум моторов раньше, чем те машины появятся на ровном отрезке дороги. Меткий убийца с профессионально отточенным слухом хочет услышать гул машин прежде, чем они вынырнут из-за поворота.
Чтобы не потерять ни полсекунды.
Он не желает больше мучиться величественной музыкой, он хочет изгнать, стереть, выпотрошить из памяти все голоса сопрано, альтов, теноров, баритонов, басов, звуки флейт, гобоев, кларнетов, фаготов, валторн, труб и непременно — непременно! — скрипок, которые глубже всего въелись в треснувшую, как скорлупка, память и беспощадно терзают его всякий раз, когда он пускает в ход оружие. Потому что прижимать к себе скрипку, послушную биению человеческого сердца, совсем не то, что приклад пулемета. Второе заставляет начисто забыть о первом.
И потом, не пристало стрелку иметь глаза, заплаканные от какого-то там «…alle Menschen werden Brüder».
Это выше человеческих сил — стрелять и думать: «Мы все друзья и братья».
Не позволю я ему прижимать к себе пулемет вместо скрипки и стрелять. Мало ли что он в этом поднаторел — не дам, и все тут.
Я встаю со своей табуретки и до упора поворачиваю ручку усилителя. Его собрал мне товарищ. Это отличный, довольно мощный усилитель, и, когда ручка повернута до отказа, тонкая ткань, обтягивающая репродуктор, сильно вибрирует. Слов теперь почти не разобрать, инструменты громко хрипят, зато даже танки прошли бы теперь под окнами незамеченными.
— Убери ты этот грохот к чертовой матери!
А я стою себе перед радиолой, отвратительно визжат флейты и кларнеты, словно диковинное, пока еще никем не изобретенное звуковое оружие, непохожее на музыкальные инструменты; струнные сливаются в один общий скрежет. Но вот хор сменяется дуэтом тенора и баритона — их двухголосие, как ни странно, звучит совершенно чисто, и в голове моей проносится, что слабое место моей радиолы — высокие частоты… «Freude trinken alle Wesen», — поют тенор и баритон, я же так далек от того, чтобы упиваться радостью, я стою и покорно жду, что предпримет мой гость, — уж не потянется ли он за своим пистолетом.
Но нет, он спрыгивает с окна и со всей силы пинает ногой усилитель.
«Freude trinken alle Wesen An den Brüsten der Natur, alle Guten, alle Bösen folgen ihrer Rosenspur»[24].
Вступает альт — теперь три голоса летят в зал, где не кашлянет никто. Я не знаю, где сидят там злые, а где добрые люди, я даже не знаю, правомерно ли вообще такое деление, ибо каждый из нас, наверное, носит в себе и частицу добра, и частицу зла. Скорее всего это именно так. Может, и у него где-нибудь на донышке души сохранилась капля добра еще с той поры, когда оружием его была скрипка. Может, если бы не тридцать третий год и не тип с маленькими усиками, водрузивший над его страной изломанный крест, он не стал бы убийцей, а сидел бы со своей скрипкой в оркестре перед почтенной публикой, дарил своим братьям радость вместо пулеметной очереди, а в конце дирижер пожимал бы ему руку под рукоплесканья зала, и он кланялся бы, кланялся…
24
Радость, ты источник жизни, Жаждут все к тебе прильнуть! Злых и добрых, без изъятья, Всех влечет твой светлый путь!