— Слыхал, сегодня утром увезли полек!
— Что?
— Точно тебе говорю, теперь скучища будет.
— Как увезли? Куда?
— Откуда мне знать?.. Посадили в вагоны и увезли.
— Не может быть, — прошептал Ян. — Не может этого быть! — И бросился к бараку девушек, до которого он этой ночью проводил Стасю; влетел в пустую комнату, и там немка-уборщица подтвердила ему: «Ja, ja, die Polinnen sind fort[1]. — И пожала понурыми старческими плечами: — Weiß nicht»[2].
Он бежал на вокзал как сумасшедший, но там в ответ на все свои вопросы слышал только равнодушное «Weiß nicht». Тогда он бросился назад, в лагерь, ворвался в канцелярию начальника охраны.
— Где польки, куда вы их увезли?
Немец оторвался от своих бумаг, повернул к нему свое невозмутимое, одутловатое лицо и благодушно произнес:
— Hau ab! Кому сказано: проваливай, — повторил он, видя, что Ян не трогается с места и твердит свое: «Где они?»
Тут голос Яна дрогнул:
— Прошу вас, скажите мне, где Стася, я вам все отдам, карточки на табак, дам вам шнапс, хороший чешский шнапс, все, что вы захотите.
Начальник охраны не сводил с него глаз, видно, что-то человеческое шевельнулось в нем, потому что он встал из-за стола, подошел к Яну и сказал:
— Стасья, эта шикарная блондинка, да? — Он понимающе покивал головой. — Пообещай мне хоть ведро шнапсу, я ничем не смогу тебе помочь. Мы отвезли их на вокзал, к вагону, и вернулись.
— Но ведь кто-нибудь должен знать.
— Кто-нибудь где-то там, наверху, — согласился немец. — Мы лишь выполнили приказ.
И вернулся к своим бумагам.
Неверными шагами Ян вышел во двор, оперся спиной о деревянную стену и посмотрел в сторону осиновой рощицы. Потом, оттолкнувшись от стены, обошел бараки и, не отрывая глаз от травы, еще хранившей следы двух пар ног, направился к роще. Там он упал на знакомую вмятину в траве, прижался лицом к тому месту, где всего несколько часов назад покоилась голова Стаси. Ему показалось, что оно все еще хранит аромат ее волос. Он вцепился пальцами в траву и заплакал безутешным, отчаянным плачем, который не приносит облегчения.
В городе взвыли сирены. Ян смотрел в небо и видел серебристые точки и белые инверсионные следы американских «летающих крепостей».
— Бросайте на меня! — выкрикнул Ян. — Слышите, вы там, наверху, бросайте бомбу! — Он вскочил, выбежал на луг, раскинул руки. — Я здесь, вы меня видите?
Он стоял там, запрокинув голову и выкрикивая кощунственные слова в небо. Потом рухнул в траву, и в опустошенной голове стучала единственная мысль: «Почему они не сбросили на нас бомбу этой ночью?»
Теперь Ян глядел во тьму, и впервые ему пришло в голову: все то, что он тогда прожил, что вознесло его в небеса, а потом сбросило на землю, что заставило его бежать из рейха, из городка, где все мучительно напоминало ему о Стасе, и он сбежал, потому что боялся сойти там с ума, — все это теперь стало источником не только страдания, но и холодной, трезвой решимости. Он думал о превращении, происшедшем с ним за это время. Вначале обжигающее, опустошительное горе, затем кровожадное стремление мстить на свой страх и риск, потом дорога в словацкие горы — и только здесь, лицом к лицу с повседневной опасностью, рядом с Юрдой, Кепкой, Гораном, Борисом и другими, каждый из которых имел свое серьезное основание ненавидеть нацистов, — только здесь его страдания приобрели какой-то смысл.
Он засыпал с мыслью о Стасе. Ни разу, даже в самые мрачные минуты, он не усомнился, что Стася жива. Наша любовь так велика, так всемогуща — не может быть, чтобы мы не встретились. Стася жива, и, когда все это кончится — а теперь уже недолго ждать, — я ее найду. Найду, даже если придется обойти полмира.
Перед командирской землянкой — вся группа, кроме двух часовых, охраняющих лагерь. Пленных в эту минуту никто не сторожит. Со связанными руками и ногами они не имеют никаких шансов на побег; впрочем, будь они развязаны, у них все равно ничего бы не вышло, потому что землянки расположены тесным неправильным полукругом, а входы в них смотрят друг на друга. Горан был не очень-то в восторге от такого плотного размещения на малом пространстве, он считал, что это лишает их возможности длительной обороны, но Кепка настоял на своем; по его мнению, такой миниатюрный партизанский лагерь при любом расположении не удастся долго защищать, поэтому на случай, если их выследят и атакуют превосходящими силами, он делал ставку на быстрый уход с учетом рельефа ущелья, как нельзя более подходящего для этого маневра. В данный момент оба они, Кепка и Горан, углубились в тихую, сосредоточенную беседу. Лицо капитана, обрамленное каштановой короткой бородкой (как и все в лагере, он предпочитает обходиться ножницами вместо бритвы), спокойно, спокойны и его жесты. Смуглый брюнет Горан проявляет свой живой темперамент и в речи, и в движениях. Кепка закончил разговор и обратился к своему подразделению — так он называл свой отряд, и не без оснований: в конце концов, за исключением Яна, Павла, Бориса и Штефана, все остальные десять были из бывшей его части.