Я сказал ему, что из-за этой истории Бобби оказался в очень тяжелом положении.
– Да уж, наверно! – Он фыркнул. – Платить-то никто не любит. Вот когда у них трубы полопаются, деньги сразу у всех находятся. Как подморозит хорошенько...
Я заехал еще к трем кредиторам, указанным в списке. Поскольку им еще не заплатили, они разговаривали со мной более резко и не горели желанием помочь, но общая тенденция была все та же. "Знамя" доставили до того, как появились почтальоны с утренними газетами, и никто не видел, кто его принес.
Я снова отправился на почту и спросил, во сколько обычно почтальоны начинают разносить газеты.
– Газеты привозят около шести. Мы раскладываем их по пачкам, и почтальоны начинают их развозить около половины седьмого.
– Спасибо, – сказал я.
Мне кивнули.
– Не за что, заходите еще.
Как видно, операция была проведена чисто и с полным соблюдением конспирации. Это встревожило меня еще больше. И я отправился к своему деду, в тот дом, где я вырос: большой дом, окрашенный под кирпич, с карнизами, похожими на забавно вздернутые брови, поверху натянута колючая проволока.
Когда я въехал во двор, там никого не было. Все лошади оставались в денниках, и обе половинки дверей были закрыты, потому что день стоял холодный. Это был последний день сезона гладких скачек, и потому никто не выезжал на Поле тренировать лошадей. "Зимовка", как всегда называл это мой дед, уже началась.
Я нашел его в офисе. Он сосредоточенно печатал письма. Видимо, очередной секретарь снова ушел от него, не выдержав вечных придирок.
– Кит! – воскликнул он, на секунду оторвавшись от своего занятия.
– А я и не знал, что ты зайдешь! Садись, выпей чего-нибудь. – Он махнул худой рукой на стул. – Я сейчас. Проклятый секретарь сбежал. Никакого уважения к старшим, совершенно никакого!
Я сел и принялся смотреть, как он колотит по клавишам в два раза сильнее, чем это необходимо. Я вновь ощутил восхищение перед ним и ту несколько преувеличенную любовь, которую всегда к нему испытывал.
Больше всего на свете мой дед любил лошадей. Бабушку он тоже любил. В ту зиму, когда она умерла, он на некоторое время замолчал, и в доме воцарилась тишина, такая непривычная после того, как они с бабушкой столько лет орали друг на друга. Правда, через несколько месяцев дед начал орать на нас с Холли, а когда мы уехали – на секретарей. При этом он был вовсе не злой.
Он просто стремился к идеалу и не хотел мириться с тем, что мир несовершенен. Мелкие неурядицы сердили его, поэтому он большую часть времени пребывал в раздражении.
Дед кончил печатать и встал. Мы с ним были одного роста. Дед был сед как лунь, но держался прямо и подтянуто. На нем была рубашка, галстук и отлично скроенный твидовый пиджак. Мой дед не терпел небрежности ни в привычках, ни в одежде, ни в манерах. Конечно, он был одержимым; но, вероятно, именно это и приносило ему успех : в течение почти шестидесяти лет.
– У меня сегодня на ленч сыр, – сказал он. – Ты ночевать останешься?
– Я... это... я у Холли ночую.
Дед поджал губы.
– Твой дом здесь!
– Мне хотелось бы, чтобы ты с ней помирился.
– Я с ней разговариваю, – ответил дед. – Хотя это слишком большая честь для таких заносчивых крыс, как Мейнард и его сынок. Она иногда заходит ко мне. Время от времени приносит мне тушеное мясо и всякие вещи. Но его я на порог не пущу и сам туда не пойду, так что не проси.
Он похлопал меня по руке – это был знак высшего одобрения.
– Мы с тобой и вдвоем проживем, верно? Этого довольно!
Он повел меня в столовую. На столе стояли два подноса, накрытые салфетками. Он снял одну из салфеток. На подносе был тщательно сервированный ленч на одного: сыры, крекеры в прозрачной пленке, кубики масла, рахат-лукум, банан и яблоко с серебряным фруктовым ножичком. На втором подносе был обед.
– Новая экономка, – коротко пояснил дед. – Очень хорошая.
"Дай ей бог здоровья", – подумал я. Снял пленку с крекеров, сходил за вторым ножом и тарелкой, мы уселись друг напротив друга и принялись кушать.
Мы оба ели очень мало, дед от старости, я – по необходимости.
Я рассказал ему про статью в "Знамени" и тотчас с облегчением понял, что дед здесь ни при чем.
– Мерзость! – сказал он. – Хотя, надо тебе сказать, мой покойный отец вполне мог бы устроить такую штуку, если бы додумался. – Дед хихикнул:
– Я когда-то и сам мог бы устроить такое Аллардеку.
Для деда Аллардеком был дед Бобби, отец Мейнарда, недорогой усопший.
Сколько я себя помнил дед никогда не называл его иначе, чем просто Аллардеком.
– Но только не Холли, – сказал дед. – Холли я бы такого не сделал.
Это было бы некрасиво.
– Конечно.
Дед взглянул на меня.
– А она что, решила, что это мог сделать я?
– Она сказала, что этого не может быть и что ей очень не хотелось бы, чтобы это оказался ты.
Дед удовлетворенно кивнул. Он не обиделся.
– Верно. Малышка Холли! И что на нее нашло что она вдруг выскочила замуж за этого крысеныша?
– Он вовсе даже не плох, – сказал я.
– Он такой же, как Аллардек. Точно такой же. Весь напыжился, когда его лошадь обошла мою две недели тому назад в Кемптоне.
– Но ты не подал апелляции, насколько я помню, – заметил я.
– А не из-за чего было. Они не сталкивались, не мешали друг другу, не пересекали дорогу... Его лошадь обошла мою на целых три корпуса! – сказал он с возмущением. – А ты что, был там? Что-то я тебя не видел.