В плановом институте тебе, конечно, должно быть скучно. Ты, по-моему, зря сдавала туда экзамены. Лучше уж устроилась бы куда-нибудь работать на год. Учиться тому, что не любишь, — хуже смерти. Я и часу бы не смогла так заниматься. Мне все время бы казалось, будто я всех кругом обманываю, и себя тоже. Зачем это нужно?
Очень мне жалко и маму твою. Ей, наверное, еще труднее было перенести твою неудачу на экзамене. По письмам твоим я вижу, ей больше всего хотелось, чтобы ты стала артисткой. Ты бы ее утешила, вместо того чтобы сердиться на нее.
Моя жизнь, Зойка, налаживается. Я даже начинаю потихоньку чувствовать себя сибирячкой. Исходила весь город, насколько это возможно. Он порядочный, хоть и куда меньше Ленинграда. И не такой красивый. Тут больше новых домов, чем старых. Но в этом своя прелесть.
Если захочешь, я тебе подробнее обо всем напишу в следующий раз, а пока кончаю. Не вешай носа, Зойка. Целую.
Твоя Марина.
Совершенно секретно
ДНЕВНИК
влюбленного до чертиков Вячеслава Ветрова,
гибнущего на глазах почтенной публики
комнаты № 39
Новосибирск, 1940 год
14 мая.
Никогда не думал, что начну писать стихи, петь серенады и, таясь ото всех, точно тать ночной, заносить свои скудные мысли в дневник. И хоть стихов и серенад пока нет, дневник уже появился. Господи, неужели за ним последуют стихи и серенады? Я дрожу от этой гипотезы, но чувствую: она (разумеется, не гипотеза) доведет меня до того, что я начну лазать по деревьям, есть стекла и пить керосин, за которым очереди, а не только писать стихи и петь серенады. Но она даже не подозревает, на какие жертвы я готов идти. Кровопийка, кровопиявка, кровопиявица — в русском языке нет таких слов, но для нее следует их изобрести: разве можно так изводить человека! Милая кровопиявица — хорошо звучит. Как я ее люблю!
Этим оболтусам из моей комнаты не понять, что может переживать человек в таком состоянии. Я-то помню, как они издевались над Витькой Кульбицким, когда он влюбился в свою Валентину. Поэтому молчу. Но молчать не могу. Поэтому пишу. Кажется, понятно.
15 мая.
Худо. Тоскую, Может быть, даже умру с тоски. Пусть, не жалко.
16 мая.
Моя тяжкая болезнь именуется «amor», как сказал бы наш чудак-латинист. Согласен. Amor так amor. Но почему я должен страдать? Изобрели бы на худой конец какие-нибудь таблетки, что ли, от этого недуга. Братцы медики! Подсобите! Сессия-то на носу! Какое там…
Все люди добрые читают учебники или хоть делают вид, что читают. Шпаргалки готовят по всем шестидесяти шести системам, выработанным лучшими умами человечества. А я даже этого не могу. Каторга!
В четыре часа помчался к заводу, проклиная себя за отсутствие твердости характера. Полчаса ходил у проходной. Продрог. Когда ее встретил, сделал удивленную мину (сам не ожидал, что умею так удивляться): «Вот случай! Вот неожиданность!»
«Какими судьбами?» — спрашивает. Выворачиваюсь: «Да вот за сухариками Сашке Зуеву иду». Улыбается. «Вот, — говорит, — любители сухарей. Дня два назад вы ведь тоже никак за ними ходили?» Опять недоумеваю: «Разве?» Пришлось сказать, что тогда за простыми, а сейчас — за ванильными. Поверила. Придется за сухарями больше не путешествовать. Буду за конфетами.
Простояли, болтая, около часа. Пригласил ее в «Октябрь» на «100 мужчин и одну девушку». Отказалась. Сказала, что перегружена работой. Это уже второй раз.
Все равно, шел обратно так, будто стал чемпионом мира по шахматам. Вот и увидел ее. Теперь можно за работу.
Остаток дня сидел и тупо глядел в одну точку, смертельно перепугав этим доброго Левушку (не сомневаюсь, он подумал, что у меня падучая). А я всего-навсего вспоминал наш разговор.
Умная она девушка.
17 мая.
Взялся за старославянский. Муть. Хуже латыни. Час бился над произношением юса большого (ради интереса). Ребята чуть меня не исколотили за потерянный час. Пригрозил, что примусь за изучение юса малого. Притихли.
Вечером играл в шахматы с Сашком. 2 : 0 в мою пользу. У него хромает эндшпиль.