Прекрасно утро, когда первые золотисто-янтарные лучи солнца целуют величественные береговые скалы, когда трепещет, почувствовав ласковое прикосновение света, розовый бутон, а земля и небо улыбками приветствуют друг друга. Прекрасна песня жаворонка, только что пробудившегося от сна в своем теплом гнездышке и пьющего утреннюю росу из раскрывшихся цветов. И только Душа-Эго печально взирает на красоту просыпающейся природы, сидя на тахте подле широкого окна эркера.
Приближается полдень, тень от солнечных часов медленно, но верно подползает к отметке, указующей послеобеденный отдых, и наступает покой! Жаркое солнце разгоняет облака, воздух становится прозрачным, последние лоскутки утреннего тумана цепляются за вершины гор, но и там не находят спасения. Вся природа отдыхает, разморенная полуденной жарой. Смолкает щебет пернатых стай: пестрые крылья птиц безвольно опускаются, отягощенные дремотой головы склоняются вниз. Жара усыпляет всех. Даже утренний жаворонок снова устраивается в своем гнезде, свитом у обочины в кустах, посреди цветочного моря, под ветвями граната и душистого средиземноморского лавра. Неугомонный певец на время забывает о силе своего голоса.
«Завтра утром он будет петь так же радостно, как и сегодня! — вздыхает Душа-Эго, прислушиваясь к затухающему жужжанию насекомых над зеленым дерном. — А что будет завтра со мной?»
Пропитанный ароматами цветов ветерок едва раскачивает верхушки деревьев, обступивших виллу плотной стеной. Но взгляд Души-Эго останавливается на одиноко стоящей пальме, поднявшейся из трещины в замшелой скале. Когда-то прямой, цилиндрический ствол изогнулся и растрескался под еженощными ударами все того же северо-западного ветра. Огромные листья устало поникли, и голубоватый спокойный воздух не в силах взбодрить их, несмотря на все свои старания. Все тело пальмы трепещет от ветхости, и кажется, что нового порыва ветра она уже не выдержит — переломится пополам.
«И тогда ее ствол рухнет в море. Когда-то это была величественная пальма, но скоро ее не будет», — говорит сама себе с тоскою Душа-Эго, привычно глядя из окна.
К вечеру холодная старая вилла снова оживает. Тень от солнечных часов с каждой минутой становится все длиннее, и живая природа в эти прохладные часы, предшествующие наступлению ночи, активизируется как никогда в течение дня. Птицы и насекомые щебечут и жужжат последние предзакатные гимны вокруг высокой и все еще крепкой Формы, которая медленно прогуливается перед сном по гравийным дорожкам. На сей раз ее тяжелый, тоскующий взгляд направлен на лазурную гладь спокойного моря. Солнечные лучи исполняют на его поверхности свой прощальный танец, и залив сверкает, как украшенный бриллиантами синий бархатный ковер. Море, спокойное и ласковое в своей обманчивой красоте, до самого горизонта раскинуло, подобно огромному зеркалу, свои прохладные воды, соленые и горькие, как человеческие слезы. Его предательское спокойствие напоминает сон огромного чудовища, никому не раскрывающего мрачные тайны своих бездонных глубин. И разве море — не одна бескрайняя могила для миллионов людей, сгинувших в его пучине
«Без слов напутственных, без урны гробовой»[148]?
К нему печальные останки некогда благородной Формы направили свои шаги, потому что знали — скоро пробьет и их час, и мерный похоронный звон возвестит о том, что душа отлетела наконец от своей оболочки. Весть о кончине последней разнесется по свету миллионами трубных гласов. Все будет обставлено с должной торжественностью: короли, принцы и прочие сильные мира сего сочтут своим долгом присутствовать на похоронах или же пришлют своих представителей, которые со скорбным выражением лиц выразят соболезнование тем, кого покойный оставил на земле…
«Хоть в чем-то мне повезет больше, чем этим — «без слов напутственных, без урны гробовой»», — горько усмехнулась про себя Душа-Эго.
Так проходил день за днем. Быстрокрылое время ни на миг не прерывает свой полет; и с каждым часом все тоньше становятся нити, из которых сплетена ткань ее жизни, и Душа-Эго чувствует, как постепенно меняются ее взгляды на людей и на вещи. Подвешенная между двумя вечностями, тоскующая вдали от родины и одинокая в окружении врачей и прислуги, Форма с каждым днем становилась все ближе к своему Духу-Душе. Новый, необыкновенный свет, неведомый, да и недоступный в дни радости, незаметно нисходил на утомленного узника. И теперь он мог видеть то, о чем раньше даже не помышлял…
148