— Том, Тома! – причитал Гийом, и Дювернуа почувствовал горячий язычок на своих щеках – Нарцисс слизывал капли, которые сами собой катились из невидящих глаз, — Не плачь, любовь моя… не нужно. Мы всегда будем вместе, слышишь? Я никогда не оставлю тебя. Если бы ты знал, как я боялся, что потеряю тебя. Если бы ты только знал, как я винил себя, пока ты был болен, я с ума сходил, Том.
— Правда? – вопрос был больше похож на всхлип, который вызвал умилённую улыбку у Беранже и он крепко обнял Дювернуа. Конечно же Гийом любил, конечно же никогда не оставил бы, и сделал бы всё, чтобы прозрачный эльф с самыми прекрасными глазами в мире, пусть и невидящими, был счастлив.
«Со дня разлуки — глаз в душе моей,
А тот, которым путь я нахожу,
Не различает видимых вещей,
Хоть я на все по-прежнему гляжу.
Ни сердцу, ни сознанью беглый взгляд
Не может дать о виденном отчет.
Траве, цветам и птицам он не рад,
И в нем ничто подолгу не живет.
Прекрасный и уродливый предмет
В твое подобье превращает взор:
Голубку и ворону, тьму и свет,
Лазурь морскую и вершины гор.
Тобою полон и тебя лишен,
Мой верный взор неверный видит сон».
Комнатка была залита солнечным светом, а тень от покачивающейся на ветру яблочной ветви, создавала на полу плавающий узор. Билл не мог оторваться от сладких уст Тома, пылко и страстно лаская их, уложив того на пол, и накрыв своим телом, которое потряхивало от страстных прикосновений. Прохладные ладони Тома скользили по его спине и пояснице, приподняв края одежды, и эти невинные касания распаляли Беранже ещё сильнее. Глухие стоны арфиста, которые он выпивал поцелуями, будоражили опьянённое сознание, и он решил, что сейчас ни за что не отступится, и своими ласками заставит Тома дойти до конца. Ведь теперь все было выяснено — они оба влюблены, так разве это не причина быть счастливыми? Возможно, именно этого Дювернуа и ждал – с его высокими понятиями это было бы вполне объяснимо. А потому Билл неожиданно отстранился, и потянул юношу за руки, помогая встать и переместиться на постель, где столько раз мечтал ему отдаться.
— Том, умоляю… я хочу стать твоим. – непривычно неуверенно для себя произнёс Гийом, как только оказался накрытым изящным горячим телом.
— Ты уверен? – совершенно смущённо улыбнулся Том, залившись очаровательным румянцем. Эта его особенность всегда волновала Билла, было в этом нечто особенное, прекрасное, детское, невинное, совершенно не сочетающееся с его ярким внешним обликом и наличием явного опыта в любовных играх.
— Ведь я люблю тебя. — прошептал Билл, сводя с ума этим шёпотом Тома, который хорошо ощущал, как трепещет под ним гибкое тело, как покрывается испариной гладкая кожа, как часто вздымается грудь от тяжёлого дыхания.
— И ты хочешь…
— Безмерно.
— Тома! Гийом! – прямо за дверью раздался громкий голос кухарки Луизы, вырвав влюблённых их сладкого забытья.
— Луиза? Что случилось? – громко спросил Билл, пытаясь придать голосу ровную интонацию, что далось с большим трудом. Обернувшись на Тома, он не без удовольствия отметил, что тот и вовсе неспособен воспринимать окружающий мир.
— Его Светлость велел принести вам подобающее платье для сегодняшнего приёма!
— Погоди, — быстро укрыв Тома плотным покрывалом, Билл поспешно накинул длинный сюртук и распахнул дверь, принимая из рук Луизы целый ворох одежды.
Поблагодарив женщину, он быстро задвинул засов, и прилёг рядом с Томом, который сразу же заключил его в объятия.
— Тогда ночью? – осведомился Билл, прекрасно понимая, как сейчас не хочется отрываться. Арфист ответил ему лёгким поцелуем, которого обоим сейчас было чертовски мало. Но было необходимо повторить сонеты – ведь Гийом попросту их не знал, но решил выучить несколько, а потом сказать всем, что у него разболелось горло после недавней болезни, и попросить Тома продолжить.
Разложив присланные графом одежды на кровати, Билл восхищался красивыми тканями и сочетанием цветов, пока Том задумчиво перебирал струны, сидя в углу на низеньком пуфе.
— Они невероятно красивы, Том, взгляни! – совершенно увлёкшись роскошным гардеробом, воскликнул Гийом, прикладывая к себе расшитый золотом кафтан, и повернулся к Тому, чтобы показаться. Тот лишь повернул голову в его сторону, но Билл уловил, как дрогнули его брови. Словно сотня острых пик вонзилась в сердце. Бросив всё на пол, Беранже подбежал к Тому, тут же падая перед ним на колени и обнимая его ноги.
— Прости, прости меня, — зашептал Билл, целуя руки, которые плавно опустились с арфы на его голову, а затем были взяты в плен горячих губ.
— Не нужно, Билл, ты не должен об этом думать, — мягко произнёс Том, улыбаясь, но в этой улыбке было столько же грусти, сколько в увлажнившихся глазах Гийома, которые виновато смотрели на него, будто он мог видеть плескавшееся в них раскаяние. Но оно было.
Через два часа, ещё несколько раз перепев куплеты, влюблённые принялись осваивать новый гардероб. Билл сразу же выбрал для Тома чёрный бархатный камзол с серебряной вышивкой, и того же цвета атласные штаны, а в сочетании с белыми гольфами и изящными туфельками с фиолетовыми бантами, всё смотрелось ярко, но изыскано. Билл залюбовался — Том казался райской птицей, лёгкой, тонкокрылой и яркой, а линии модного покроя бесподобно подчёркивали его точёную фигуру, не менее изящную, чем была его собственная. Сам же он облачился во всё фиолетовое, и крутился у небольшого зеркала, постоянно что-то поправляя и напоминая самому себе какого-то беспокойного мотылька – ему всё казалось, что одежда сидит не так идеально, как на Дювернуа, и весь он какой-то нескладный, хотя последнее и было далеко от истины. Его мраморно-белая кожа, с которой уже сошёл летний загар, была выгодно подчёркнута одеждами фиалкового цвета и распущенными чёрными волосами, которые плавно струились по плечам, а кремовое жабо выглядело, как чайная роза, во всём этом ансамбле. Кружевные рукава того же цвета блузы наполовину прикрывали изящные кисти, делая акцент на тонких пальцах, а бежевые гольфы и лаковые туфельки с блестящими пряжками, притягивали взгляд к стройным, точёным икрам, впрочем, как и у Тома.
— Ты неописуемо прекрасен, Том… — подойдя к арфисту вплотную, прошептал Билл ему на ухо, самодовольно наблюдая за тем, как по щеке и шее юноши пробегают мурашки от его шёпота, а сам он едва заметно вздрагивает. Достав из какого-то узелка маленький пузырёк с духами, Билл обмочил кончики пальцев в душистой жидкости, и мягко коснулся ими кожи за ухом Тома, потом висков, а затем просто провёл ванильным благоуханием вдоль его волос, что мягко ниспадали до середины спины.
— Я бы так хотел сказать тебе то же самое, — глухо произнёс Дювернуа, добела закусив губы, — Гийом…
— Тогда просто скажи.
— Нет, ты не понимаешь, это сущий ад! – громко воскликнул Том, резко отстраняясь, – Ты не представляешь, как больно сейчас мне. Я стал самым счастливым с тобой, но самым нечастным, потому что раньше я не видел и не хотел видеть, мне было всё равно. А сейчас я хочу, я безумно хочу видеть! Я хочу увидеть твои глаза!
— Том… — быстро шагнув к шумно дышащему арфисту, Беранже обнял его, тесно прижимая к себе, и шёпотом повторяя: «Ты увидишь, увидишь». Он действительно не знал и не представлял, что сейчас происходило в тревожно бьющемся сердце, которое он так внезапно получил в подарок.
***
Вечер проходил на улице, в большой круглой беседке. Виконт де Тресси приехал вместе со своей супругой и младшим братом, который сразу же набросился на Гийома с просьбой научить его танцевать. Сам де Тресси оказался привлекательным мужчиной средних лет, высоким и сильным, с голубыми холодными глазами, которые, однако, моментально вспыхнули, стоило ему увидеть Дювернуа, что не укрылось от цепкого взгляда Билла. Расположившись вокруг арфиста, все затихли, слушая его игру, и наблюдая за движениями его рук на блестящих струнах. Билл сам не мог оторвать взгляд от красоты своего прекрасного мальчика, а стоило вспомнить, что за ночь предстоит им сегодня, так и вовсе начинала кружиться голова. Однако, после нескольких композиций, арфа затихла, и наступила очередь Гийома выступать. Пока Кларисса играла на клавесине, он вдохновенно читал английские строки нараспев, даже не представляя, как его голос сейчас действует на Тома. Ведь голос был единственным, в чём тот мог его воспринимать, и Дювернуа сидел вблизи, пытаясь унять бешеное сердцебиение, и спрятать в волосах пылающие щёки, полностью превратившись в слух. Он был уверен, что все взгляды сейчас прикованы к Биллу, и даже не подозревал, что де Тресси не слышит даже красивого голоса, а смотрит, не отрываясь, на него, пожирая взглядом. Виконт же, в свою очередь, уже вовсю представлял Тома без всей этой одежды, которая только мешала разглядывать стройное тело, и строил планы, как бы побыстрее овладеть беззащитной красотой – слепой и худенький, что он сможет сделать? Де Тресси пристально следил за арфистом, за тем, как вздрагивали его плечи, как смущённый румянец разливался по щекам, как он нервно покусывал губы, то и дело дёргая мочку уха – несомненно юноша был чем-то взволнован, но чем – это виконта уже не так интересовало. Вскоре Беранже испросил позволения закончить, сославшись на ту самую несуществующую боль в горле, и наступила очередь Тома продолжать. Дювернуа, безусловно, растерялся, ведь Билл не предупреждал его, но причин сомневаться в своих способностях не было, и он продолжил декламацию сонет, подыгрывая себе на арфе. Все присутствующие застыли в тех позах, в которых находились: кто-то поднёс бокал к губам, кто-то прекратил начатый разговор, а кто-то, подобно виконту де Тресси, просто впился глазами в волшебного юношу, который пел не менее волшебным голосом, под аккомпанемент таких же волшебных звуков арфы. Если бы только Беранже знал, что именно в этот момент знатный гость графа де Роган твёрдо решил добиться своей главной цели в этот вечер, наверняка бы зубрил сонеты ночами напролёт, и ни в коем случае не позволил Томе сегодня петь. Он прожигал взглядом виконта, казавшегося ему таким мерзким, а тот, в свою очередь, скользил масляным взглядом по телу и лицу арфиста, то и дело хищно облизываясь. С уст слепого создания продолжали слетать чарующие слова, смысла которых уже никто не понимал, ведь все были удивлены тому, каким сладким был его голос, и как чудесно он сочетался с плачущей арфой – именно такие ноты избрал на сегодня Том, который был бесконечно счастлив тому, что смог открыть Гийому своё сердце, но в то же время чувствуя, как оно сгорает, лишённое возможности запечатлеть образ возлюбленного.