Однажды Том спросил, не тяготит ли его, Гийома, вид его глаз, может, стоило бы их снова прикрывать? Это был первый раз, когда Билл сорвался и разрыдался, даже не пытаясь сдерживаться, чем ещё пуще перепугал арфиста, а после этого долго успокаивал и его, и самого себя, пытаясь объяснить Тому, как больно и тяжело это… это всё. Вложить в слова всё то, о чём он хотел сказать Тому было невыносимо сложно. С одной стороны, этот изъян причинял Биллу невыносимое страдание, но в то же время это не означало, что сам Том тяготит его, что он хочет избавиться от этого. Тогда Дювернуа было не менее больно. Своим одним видом, существованием, он причинял боль своему Нарциссу? Билл понял, что только усугубил состояние Тома своими откровениями, и впредь старался избегать всего, что напоминало бы юноше о его ущербности.
Прошло несколько месяцев, теперь они знали друг друга немного больше, хотя обоим этого было недостаточно. Каждый раз, оставаясь вдвоём, и предаваясь любви, они пытались отдать себя друг другу целиком, стараясь возместить недостачу душевную. Так было и сейчас. Короткие, невинные поцелуи незамедлительно превратились в долгие и влажные, полные страсти и желания обладать друг другом. Тёплое солнце грело своими лучами, и вскоре влюблённые опустились на молодую траву, сминая её в порыве безграничной ласки. Гийом уже привык к тому, что в эти мгновения Тома вспыхивал огнём, перевоплощаясь, был властным и порывистым. Тихий и спокойный всегда, в любви он становился демоном, иногда даже делая больно своему Нарциссу. Но Биллу нравилось это. В такие моменты он ещё больше сожалел о том, что прекрасные глаза возлюбленного, напоминающие чёрные омуты, в минуты единения, не видят. О, что было бы тогда?! – думал он, боясь собственных мыслей. Гийом любил боль, и его это пугало, но вместе с тем манило ещё больше, оставляя ощущение острой нехватки зрения. Не только у Тома, но и у него самого. Хотелось взгляда в упор, испепеляющего, дерзкого, откровенного и такого, от которого кровь стыла бы в жилах. Порой Биллу начинало казаться, что и сам он не видит, настолько погружался арфиста, воспринимая мир его чувствами.
Ласка лилась рекой, опьяняя обоих, забирая их разум, и не оставляя других желаний. Не тел единение, но двух душ, наблюдали цветущие деревья и кусты, щедро осыпая пару лепестками.
- Что нежнее? - ощущая под пальцами тонкие лепестки яблони, Том, улыбаясь, слизнул несколько с румяной щеки совершенно далёкого от земного мира Билла.
- Ты.
В этом ответе была бесконечность. Вся нежность, всё желание. Тон, которым было это сказано, тембр голоса, выдох – это всё забрало последние капли рассудка, унося в тягучее, как старый мёд, забытье, с пряным ароматом и приторно-сладким вкусом. Не думая даже о том, что их могут увидеть, двое прекрасных существ отдались своим чувствам, срастаясь, сплетаясь, сливаясь воедино, и различить их можно было только по цвету волос. Среди зеленеющей, весенней травы, осыпаемые цветочным дождём, губы, руки, тонкостанные тела переплетались, а разметавшиеся волосы казались мазками кисти художника. Одинаково прекрасные, и абсолютно разные в своей природе, они сливались, напоминая водопад, в шум которого превратились глубокие вдохи и рваные выдохи, тихие стоны и поцелуи.
- Солнце садится. Пойдём. – едва касаясь мочки уха арфиста, прошептал Гийом, провожая взглядом багряное солнце, садящееся за горизонт.
Блики на воде также окрасились в красноватый оттенок, и разомлевшее после бурных любовных утех сознание встрепенулось, когда Нарцисс, запустивший точёные пальцы в тёмно-русые пряди Тома, снова подумал о том, что его возлюбленный не видит красоты вокруг них. Мысленно приказав себе не думать об этом сейчас, он решил, всё-таки, спросить у арфиста, почему тот пришёл сюда:
- Почему ты был здесь всё это время?
Том нахмурился, после чего быстро поднялся, и подал руку Биллу, который понял, что спрашивать бесполезно. И так было понятно, но вопрос такой он задал затем, чтобы услышать это своими ушами из уст Тома. Билл попытался взять арфу, обмотав её тканью, но её хозяин, будто увидев его движения, перехватил руку и, улыбнувшись уголками рта, сам взял её, перекидывая через плечо.
- Под тем деревом я впервые увидел тебя.
Тяжёлые слова ударили, словно гром. Голос Тома прозвучал для Нарцисса издалека, потому что, погружённый в свои мысли о самом Томе, в тревоги о предстоящем пути, он и не заметил, что они уже подходят к графскому поместью. Остановившись на мгновение, Билл взглянул на арфиста, которого держал под руку, и едва успел себя одёрнуть, чтобы не переспросить. Для Тома это место действительно представляло особенную ценность, и он видел в нём нечто иное, нежели Билл. Последний же, только крепче сжал его локоть, и шепнув: «Я люблю тебя», повёл дальше. И каждый терялся в догадках, пытаясь понять, что подразумевает под своими словами любимый, и какое значение для него представляет не только дерево, но и только что произнесенные слова.
После ужина, вслед за которым граф повелел сыграть для него в последний раз, перед отъездом, молодые люди направились к себе. Немногочисленные вещи были собраны Биллом ещё днём, и теперь им оставалось только хорошо выспаться, чтобы утром отправиться в путь. Долгий и небезопасный. Том уснул первым, в объятиях Гийома, устроив голову на его плече, и заставляя улыбаться в темноту, щекоча своим тёплым дыханием шею. Билл долго гладил его по голове, спине и плечам, прижимая к себе, как самое дорогое сокровище. В мыслях всё путалось. Уже давно Гийом заметил, что его стремления и желания имеют теперь несколько направлений, и порой эти пути настолько противоречивы, что он сам не знает, что же теперь для него самое главное. Когда-то, после разрыва с Алехандро, когда он впервые понял, что такое предательство и боль, он пообещал себе не влюбляться. Когда-то, когда он только начал посещать школу танцев мсье Дюпре он дал себе обещание выучиться всему, чему только сможет научить его мэтр, и отправится в Париж, чтобы любой ценой танцевать в королевском балете. И когда-то он был полностью уверен в себе и в своей непоколебимости. Сейчас же он её не ощущал, и не было уже той решимости, поскольку танец более не был единственным прибежищем души, а карьера не была единственной целью. Теперь появился арфист, и сколько бы Гийом ни удерживал себя, сколько был ни пытался убедить себя в том, что это – всего лишь увлечение красотой, обаянием, как бы ни пытался назвать это жалостью к ущербности человека, всё также чувствовал нарастающее в сердце ликование от одного только звука его голоса, от одного взгляда на это прекрасное существо, от самых невинных касаний и поцелуев. Что уж говорить о том сладострастии, которое вспыхивало в нём, когда поцелуи арфиста становились настойчивее, и руки ласкали уже не так невинно, а уверенно и собственнически. Беранже долго пытался уговорить себя отказаться от этой любви, списывая всё на свою впечатлительность, но всё рушилось под напором чувств, и каждое мгновение, проведенное рядом с Томом, сердце помнило и боготворило. Отдельно от него самого, от здравого рассудка, сердце рвалось наружу и нашёптывало самые неправильные вещи. Где-то в период великого поста Гийом впервые задумался о том, почему бы ему не остаться в Сент-Мари ещё на год? Граф был бы рад, и не нужно было бы тревожиться о том, как устроиться в Париже, и каким образом пробиваться к мэтру Лани. Тишина и покой деревенского уклада жизни так и манили остаться в этих краях, спокойно посвящая всё свободное время арфисту и музыке. Но это говорило сердце, такое же слепое, как и тот, как и тот, кому оно. Разум же и деятельная природа провансальца твердили совсем о другом: новые просторы, новые знакомства, возможности, красота, изящество, и в конце концов, путь, а не стояние на месте. Ведь останься он в деревне ещё хотя бы на год, все навыки притупятся, а тело потеряет гибкость, и ещё через несколько лет он превратится в обыкновенного селянина, который только и может, что давать уроки неуклюжим провинциалкам, хотя и будет ещё совсем молод.